Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
— Диди, Диди, какие у тебя волосы,— шепчет мальчик.— Совсем как молодая травка... как вода... Диди, Диди, если бы ты только знала...— Он больше не может говорить, он все гладит упругие, шелковистые, золотые волосы.
Клоди берет руку Рири. В ладонь ему упирается твердый бумажный пакетик.
— Что это?
— Это тебе. Моя мама носила это.
В полутьме движется тень.
— Я буду ждать тебя. Скоро...— слышит Рири замирающий уже где-то за порогом кухоньки шепот.
Мальчик выбегает следом за Клоди. В коридоре у дверей горит старомодная лампа-рожок. Оглянувшись, Рири торопливо
— Рири, где ты, я жду! — зовет Патош.
— Сейчас, иду! — Рири расстегивает «молнию» своей спортивной куртки и глубоко, во внутренний карман, прячет подарок Клоди. Руки и губы у него все еще дрожат.
30. В МУЛЕН ВЬЕ
Желтая Коза улыбнулась любезнейшим образом, показав длинные желтые зубы:
— Вам письмо, мсье Жюльен. Только на этот раз не от деда с бабкой, а, видимо, от нашей крошки.
Он покраснел:
— От какой крошки?
— От Клоди, разумеется. От нашей дорогой милочки Клоди. Как-то ей там живется, бедняжке?..
— Почему бедняжке? — снова вспыхнул он.— Надеюсь, ей неплохо у моих стариков... Они люди заботливые.
— Ну да, ну да,— подхватила Коза,— Я же ничего не говорю, они у вас превосходные люди. Но она... Ведь дурные примеры заразительны, а там так много разных примеров кругом...
Рири не слушал Козу. Жадно смотрел на письмо, крепко зажатое в ее руке.
Наконец она с сожалением выпустила конверт — дольше держать было бы неприлично. Впрочем, Коза уже знала его содержание.
Одним махом Рири взлетел на свой этаж, открыл дверь гарсопьерки, примостился у окна, выходящего на сумрачные корпуса больницы Данюб.
«Дорогой Рири,— бежали по страничке совершенно детские каракули,—мы доехали благополучно. «Караван» — это просто чудо как удобно: едешь, как у себя в доме. Здесь уже снег лежит на горах и в долине и днем стоит такая тишина, точно все и всё укутаны в вату. Взрослые встретили меня хорошо, а вот ребята... Знаешь, здесь все читали газеты, и я сразу получила прозвище «похитительница детей». Конечно, когда я узнала об этом, я плакала — так мне было тяжко. Я уже занимаюсь с учителями, которые приезжают специально для меня из Ла Мюра.
Это трудцо, но интересно, и я надеюсь тебя удивить, когда ты приедешь. А ты действительно приедешь? Патош подарил мне календарик, и я зачеркиваю каждый прошедший деки». До твоего приезда осталось шестьдесят три дня. Опять за окном идет снег и звонят в церкви. Как будто пересыпают глиняные черепки. Казак тебе кланяется. Он спит рядом с моей кроватью. Ребята его полюбили. Больше писать нечего.
Твоя Клоди».
Анри еще долго стоял у окна, без конца вглядываясь в последние два слова: «твоя Клоди», «твоя Клоди». Он легко мог вообразить белую тишину долины, закутанные снегом горы и дома, серый шпиль церкви и даже овец старухи Венсан, которые сгрудились у соломенной скирды голова к голове и, кажется, согревают дыханием друг друга.
Перед вечером Анри звонит в Мулен Вьё. У телефона Анриетт. Она все понимает, эта седая старая королева-бабка.
— Ты, конечно, горишь нетерпением узнать о своей рыженькой? Должна тебя обрадовать: у нее отличная голова, она все схватывает на лету, и учителя говорят, что при ее способностях она легко перегонит своих сверстниц. Но характер, характер... Большая индивидуалистка, часто не хочет подчиняться общей дисциплине. Упряма как дьявол, нипочем не заставишь делать то, что она считает неинтересным или неправильным.
Зато с удовольствием возится с малышами, и у меня уже есть одна идея. Нет, нет, сейчас не скажу. Скажу, когда все прояснится. Прозвище? Да, знаю. Ну что ж, придется ей потерпеть, тут мы бессильны. Ты же знаешь, если ребята что-то придумали... И, кроме того, она держится довольно надменно, это не нравится нашим детям. Зато от собаки они в восторге. А теперь, Рири, расскажи о своих делах, о лицее...
Но тут Андш оказался предельно краток. Собственные дела интересовали его куда меньше, чем дела в Мулен Вьё. И Анриетт и Патош были, наверное, сильно разочарованы этой краткостью. Хотя всё понимали...
А в этот час по безлюдной, узкой и белой долине шагала в легкой куртке с капюшоном, закрывающим рыжую гривку, девочка, о которой шла речь. Она старалась приноровить свои шаги к мелким шажкам крохотной фигурки, закутанной так, что напоминала уж не ребенка, а туго набитый ватный сверток. Из свертка на свет божий выглядывали только два серых внимательных глаза и темные точки ноздрей. Казак бежал, разнюхивая что-то впереди.
Еще не прошло и полудня, как Анриетт вызвала к себе новенькую и сказала:
— Ты назначаешься маленькой мамой вот этой девчушки — Шанталь. Ей четыре года. Настоящая мама Шан-таль умерла, а папа уехал на заработки так далеко, что не пишет и не дает о себе знать. Все заботы о Шанталь поручаются отныне тебе. Как думаешь, справишься?
Клоди ответила полусердитым, полусмущенным взглядом.
— Надо бы сперва спросить у самой Шанталь, хочет ли она меня в мамы? — Она присела на корточки перед ребенком: — Скажи, Шанталь, хочешь ты, чтобы я стала твоей мамой?
Шанталь своими светлыми глазами очень серьезно разглядывала девочку.
— А ты будешь укладывать меня в постельку, и подтыкать под спину одеяльце, и петь мне песенки на ночь, и еще целовать меня перед сном? — спросила она сурово.
— Буду, если тебе так хочется,— кивнула Клоди.
— А Казак будет моим братиком? — все так же требовательно продолжала Шанталь.
— Непременно будет. Он очень скоро тебя подюбит.— Клоди засмеялась, и Анриетт, внимательно наблюдавшая за этой сценой, увидела, что у рыженькой прелестная улыбка, зубы ровные, как молодая кукуруза, и легко розовеющая от удовольствия кожа.