Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
Шрифт:
– Джигит, у оврага на засохших кочках потише гони, прошу тебя! А не то совсем убьёшь!
Широколицый половец оскалил зубы, засмеялся:
– Теперь держись! Промчу, как вихрь! Позабавлю как следует хана Кончака и его гостей! Пай-пай!
Овлур стиснул зубы и ещё крепче вцепился руками в верёвку. Назад нукер и вправду мчался как ветер, всё время стегал коня камчой и бил ногами под бока. Остановился в нескольких шагах от Кончака, спрыгнул на землю и саблей перерубил верёвку.
Овлур не подавал признаков жизни. Лежал недвижно, как мёртвый, лицо окровавлено. Кожух свисал с него клочьями.
Рута приподнялась, подползла
– Сыночек мой! И что же они с тобою сделали?..
От её крика Овлур вздрогнул, из его груди вырвался болезненный стон. Клочья кожуха зашевелились - юноша пытался подняться, но не мог.
– Мамушка, ты?
– старался узнать её сквозь пелену кровавого тумана.
– Я, сыночек, я… Вот сейчас поднимусь и помогу тебе…
Она едва нашла в себе силы подняться, встать на ноги, но как ни напрягалась, сына поднять не могла.
Тогда Настя гаркнула на молодых нукеров, стоящих поблизости:
– Чего глазищи таращите? Помогите женщине!
Кончак молча кивнул, и те осторожно подняли Овлура на руки, понесли в юрту. Рута медленно ковыляла за ними. А Настя сдержала себя, хотя ей очень хотелось быть сейчас там, в их юрте. Теперь, когда смертельная опасность для Овлура миновала, она должна подумать и о себе. Что скажет на всё это хан Туглий? Что-то ещё будет?
Туглий возвратился от Кончака, когда стемнело, изрядно пьяный. Тяжело ввалился в юрту, дохнул вином и кумысом. Широкое лицо его было насуплено, глаза налились кровью, редкие седые усы топорщились, шея побагровела, как гребень у петуха. В руке камча.
Настя мигом вскочила с мягких подушек, и от её резкого движения заколыхалось пламя сальной свечи. С её округлых белых плеч спадала вышитая шёлком киевскими мастерицами тонкая льняная сорочка.
Туглий шагнул вперёд, зловеще прохрипел:
– Хр-р! Хр-р!.. Ну, негодница-потаскуха! Вот как ты бережёшь мужнюю честь! Делаешь из меня, хана, властителя степи, тысяч отар и табунов, повелителя племени, посмешище всей орды. Ишь, что надумала! Заступаться на виду у всех за какого-то недоноска, нищего чабана! Да я тебя самою прикажу привязать к хвосту коня и голой пустить в степь! И никто тебя не спасёт! Никто не заступится! Да я с тебя живой шкуру спущу! Хр-р! Хр-р!..
Над его головой взметнулась камча. Но не успел он до конца замахнуться, как Настя выхватила из складок сорочки небольшой кривой нож и приставила его себе к сердцу.
– Хан!
– крикнула громко.
– Опомнись! На кого руку поднял? Один удар - и не станет твоей русоволосой жены, твоей отрады и утехи! А подумал ли ты, кто станет тебя миловать, целовать и ласкать, кто приголубит, когда из похода вернёшься? Кто обнимет тебя, когда ты ляжешь в холодную постель старого вдовца? В чьи глаза заглянешь, когда тяжкие думы одолеют твою седую голову, и кто согреет твою старую кровь в долгие зимние ночи? Ты подумал об этом? Если подумал, всё понял, тогда бей!
Она хорошо знала, что делать и что говорить.
Туглий, как заворожённый, прикипел взглядом к тонкому блестящему лезвию. Рука его вздрогнула и камча упала на пол. Губы хана задрожали, а брови седыми дугами полезли на лоб.
– Настуня!
– воскликнул он жалобно, и свирепого вида как не бывало. Он уже с мольбой протягивал руки к своенравной и капризной, но такой красивой жене.
–
Настя сделала вид, что приходит в себя, подумала немного, словно колеблясь, взвешивая услышанное, потом медленно отвела нож от груди и отбросила его.
– Хан мой!
– её белые руки протянулись вперёд, как для объятий.
– Хан мой!
Туглий с радостным стоном кинулся к ней:
– Настуня!
Между ними снова, как это не раз бывало, тут же воцарился мир. Туглий разделся, и они забрались на мягкое ложе под пышные одеяла из верблюжьей шерсти.
– Весело было у Кончака?
– спросила Настя, чтобы отвести разговор на иное.
– Нахлебались вина, сколько хотели?
Туглий чмокнул губами, покрутил головой.
– Вино это скоро кровушкой прольётся…
– Почему это вдруг?
– Кончак великую войну с урусами замыслил… Избрали ныне его верховным ханом… Как только лягут на землю снега и замёрзнут реки, поднимется вся Половецкая степь!.. И задрожит, будет корчиться в муках вся земля урусов!..
У Насти сжалось сердце. Нет, не забыла она родной земли! Не забыла! Иногда такая тоска нахлынет - хоть в Тор головой кидайся. Перед глазами тогда встают зелёные берега серебристого Сейма, чудятся душистые запахи скошенных трав на левадах, горьких дымов от осенних костров на огородах… Острой болью отзываются родные голоса матери, отца, братиков и сестричек… Но нечего греха таить, привыкла она за три года, проведённых в ханской юрте, и к сытной пище, и красивой одежде, и к дорогим украшениям: золотым перстням да серёжкам, к серебряным застёжкам, к янтарным монистам. Но всё равно, к родной земле на крыльях бы летела, чтобы хоть одним глазком увидеть её, на родные стежки-дорожки взглянуть, из своей криницы водицы попить, песен сладостнопечальных девичьих послушать, тех, что так сладостно и нежно звенят под луной…
Сердце её замерло. Разве могла она забыть тот ужасный зимний день, когда внезапно, совсем неожиданно для всех, на Вербовку налетели половцы?! Всегда, всё время явственно помнит, как неистово кричали люди, погибая под половецкими саблями, как ревела перепуганная скотина, которую грабители выгоняли из хлевов, как вспыхнули крыши жилищ и черным дымом заволокло солнце…
Никогда, никогда не изгладится из её памяти и то мгновение, когда шею захлестнул холодный половецкий аркан, и тяжёлая плеть обожгла обнажённые плечи… Этот ужас остался навсегда и живёт в ней! И с новой силой он охватил её сейчас.
Скольких же других молоденьких русоволосых девчушек теперь ждёт её судьба? Сколько же ещё сел развеется пеплом по белому снегу, сколько трупов людей ляжет под половецкими саблями?..
– Ты чего это вдруг замолкла?
– коснулся её руки Туглий.
– Неужто своей болтовнёй я тебе встревожил душу? Так ты не бери ничего в голову… Так всегда было, так и теперь будет!..
– Да ничего я и не беру из того, что сказал, - притворилась Настя равнодушной, чтобы не вызвать у хана подозрения, не показать, как остро поразила её эта новость.
– Мало ли о чём могут говорить пьяные мужчины…