Князь Воротынский
Шрифт:
Царь ускакал, прекратив мытарить посланцев Пскова. Ускакали с ним и Глинские. На свою погибель. Ибо москвичи, обвинив их в поджогах, расправились со многими Глинскими, разграбили их имения.
Иван Васильевич повелел стрельцам и князю Владимиру Воротынскому усмирить мятеж, и когда сгоревшая дотла Москва съежилась еще и от страха, царь, присмиревший, изменившийся за эти дни до неузнаваемости, спросил Михаила Воротынского: «Какого слова просил ты у меня?» Так и подмывало выложить все, что наболело на душе, что возмущало, но он ответил коротко: «Хотел, чтобы ты, государь, выслушал челобитников. Может, правы они в чем…» Сказал, и дух захватило. Сейчас нальются глаза гневом, и крикнет царь привычное:
В урочный день Красная площадь заполнилась до отказа. От всех городов земли русской прибыли и знатные, и простолюдины. Не ограничивали совершенно москвичей, кто хотел, тот и шел слушать государя. Колокола уцелевших звонниц пели славу, и души православные ликовали. Того, что кремлевская стена была опаленно-черной и зияла разломами, что лишь кое-где на пепелищах начали подниматься свежие срубы, что к трубам бывших домов, сиротливо торчавших, прилепились шатры, юрты и шалаши из обгоревших досок, никто в тот миг не замечал. С нетерпением ждали царя всея Руси, великого князя Ивана Васильевича.
Площадь пала ниц, когда в воротах, от которых остался лишь железный остов, показался митрополит с иконой Владимирской Божьей Матери в руках. Она чудом сохранилась в Успенском соборе, огонь не тронул ее. Народ крестился истово, видя в этом хорошее знамение. За митрополитом шла свита иерархов с крестами и иконами в руках. Они прошествовали к лобному месту и замерли в ожидании царя. И вот, наконец, он сам. Властелин земли русской. Статен, высок, пригожий лицом. Добротой веет от него. За ним – бояре, дьяки думные, ратники Царева полка и рынды. Площадь молчит. Она еще не вполне верила молве, что юный царь изменился. Она ждала царского слова.
И он заговорил, обратившись вначале к митрополиту. Стоном души звучали слова о злокознях бояр, творившихся в его малолетство, о том, что так много слез и крови пролилось в России по вине бояр, а не его, царя и великого князя. «Я чист от сей крови! – поклялся он митрополиту и, обратившись к оробевшим боярам, молвил грозно: – А вы ждите суда небесного!» Помолчал немного, успокаиваясь, затем поклонился площади на все четыре стороны. Заговорил смиренно: «Люди Божьи и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставив ненависть, вражду, соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник».
Красная площадь возликовала. Но еще радостней приветствовала она решение царя простить всех виновных и повеление его всем по-братски обняться и простить друг друга.
Здесь же, на лобном месте, царь возвел в чин окольничего дьяка Адашева, вовсе не знатного, лишь выделившегося честностью и разумностью, повелев ему принимать челобитные от всех россиян, бедных и богатых, и докладывать ему, царю, только правду, не потакая богатым, не поддаваясь притворной ложности.
Вскоре после этого юный государь объявил о походе, и как ни пытался князь Михаил Воротынский отговорить его, перенести на лето будущего года, царь остался твердым в своем решении.
Как и предвидел Михаил Воротынский, поход позорно провалился. Рать дошла лишь до Ельца, как началась ранняя февральская оттепель. Сам же царь оказался отрезанным от мира на острове Работке, что в пятнадцати верстах от Нижнего Новгорода. Вода разлилась по льду Волги, едва царя вызволили из плена стихии. Рать повернула в Москву, таща тяжелые стенобитные орудия по топкой грязи.
Затем был еще один поход, тоже не в то время, какое предлагал князь Михаил Воротынский. Царь получил известие из Казани, что она лишилась хана своего, убившегося по пьяному делу. Тогда Шах-Али и иные казанские вельможи-перебежчики посоветовали Ивану Васильевичу, воспользовавшись безвластием, захватить Казань, и как князь Воротынский не отговаривал государя, тот повелел рати спешно выступать. Вновь сам повел войско, благословясь у митрополита.
Зима выдалась вьюжная и лютая. Орудия и обоз едва пробивались в глубоком снегу, ратники и посошные людишки падали мертвыми от утомления и стужи, царь же казался двужильным, всех ободрял и вывел-таки рать под Казань к середине февраля.
Штурм не удался, а вскоре и осада потеряла смысл: наступила оттепель, пошли дожди, огнезапас и продовольствие намокли, стенобитные орудия замолчали, люди стали пухнуть от голода, и вновь со слезами бессилия на глазах юный царь повелел поспешить переправиться через Волгу, пока не начался ледоход. И вот тут князь Михаил Воротынский решился на откровенный разговор с государем. На настойчивый разговор. К тому же обязательно без свидетелей.
Начал с вопроса: «Отчего Казань взять, если добровольно не открывались ворота, не удавалось ни деду твоему, ни отцу, ни тебе не удалось, хотя ты, государь, сам пришел, первым из царей русских, к ее стенам? – И сам же ответил: – Оттого, что всякий раз надеемся шапками закидать. Так вот, послушай меня, государь, если ближним своим советчиком считаешь, либо уволь и отпусти в Одоев. Я там с Божьей помощью больше пользы принесу державе и тебе, государь, оберегая твои украины». «Не отпущу. Говори. Коль разумное скажешь, приму без оговору». «Первое, что прошу, государь, пусть все не от меня идет, а от тебя. Тебе перечить никто не станет, а мои советы, как знаешь, и Шигалей хулит, также иные воеводы, особенно из думных кто. Всяк свое твердит, чтобы выказать свое разумение, у тебя же, государь, голова кругом идет, и выбираешь ты, как тебе кажется, лучшее, только на деле негодное вовсе. Два твоих похода должны тебя убедить в этом». «Согласен. Говори, князь Михаил».
План Михаила Воротынского, который проклюнулся в мыслях еще в первом неудачном походе, а теперь окреп вполне, состоял в том, чтобы не таскать взад-вперед тяжелые пушки, наладив литье их в горной стороне, заодно завести производство огненного припаса для них и для рушниц. Да и те стенобитные орудия, какие отольют в Москве, не с собой тащить, а загодя доставлять ближе к Казани. Поначалу он считал, что для этого хорошо подойдет Васильсурск, который для того, видимо, и был построен царем Василием Ивановичем, но который по сей день этой роли не выполнял. И потому, должно быть, что все же далековато он от Казани, и сплавы от него частенько подвергались нападению как луговой, так и горной черемисы. Значит, выходило, нужна еще одна крепость. Лучше всего на том месте, откуда русская рать обычно переправляется через Волгу. А место это – вот оно, у устья Свияги.
Только, как виделось Воротынскому, еще одна крепость не сможет решить всей проблемы, нужно взять под постоянное око всю огибь Волги от Васильсурска до Синбира, посадив по Суре и Свияге полки стрелецкие. Тогда нагорная черемиса, чуваши и мордва, присягавшие всякий раз русскому царю, как только полки его шли походом на Казань, и вновь присягавшие казанскому хану, как только московская рать возвращалась домой, не станут больше переметчиками, а если попытаются поднять мятеж, не трудно будет их приструнить. Стало быть, нужны еще и в глубине огиби две-три крепости.