Князь Воротынский
Шрифт:
Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение тем, что вновь лишается жизни потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода, и не только сам, но и наследник его. Пресекается, таким образом, еще одна ветвь знатного рода. «Вещие слова князя Шуйского! Ох, вещие!»
– Ведут, – вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Спасские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегиляях красных, с угрожающе поднятыми бердышами, еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.
Вот уже
Князь Михаил Воротынский готов был провалиться сквозь землю, будто по его воле ведут родичей, хотя и дальних, под топор палача; но он мог только низко опустить голову, что и сделал.
Перед самым лобным местом стрельцов догнали подьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборовал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:
– Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах райских.
Князь Петр остановился и, повременив немного с ответом, кивнул все же согласно:
– Хорошо, отец. Будь по-твоему.
Четверка стрельцов хотела было взять князя Александра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попятились.
Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь перекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову отца, поцеловал ее нежно и положил покорно свою голову на плаху…
Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.
– Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.
Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машинально, потрясенный увиденным… Разве ему, порубежному князю-воеводе мало пришлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить во всю свою богатырскую силушку и видеть, как шлепалась голова татарская или ногайская под конские копыта? Но то – сеча с врагами, горячая, безоглядная, где господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще одно важно: никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут – туда им и дорога; а здесь, перед его глазами, свершилось злодейство – царь обезглавил верного слугу своего, славного защитника отечества многострадального без всякой его вины в крамоле, да еще и совершенно безгрешного сына бесстрашного воеводы, наследника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам. «С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»
И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у лобного места, или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в душу смятение и напугать перед встречей? «Слово поперек – и то же самое ждет. Так что ли?»
Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это устроил, он словно сбросил с себя все волнения и переживания и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает. «Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше – голову на плаху!»
Без робости, полный решимости вести с царем серьезный разговор, вошел Михаил Воротынский в уединенную комнату перед спальным покоем царя. Здесь все было так же, как и прежде, когда приглашал Воротынского сюда государь для невсенародных бесед, только полавочники заменены на шитый золотыми нитями малиновый бархат. Иван Васильевич уже сидел в своем весьма напоминающем трон кресле, тоже покрытым малиновым бархатом. Воротынский поклонился царю, коснувшись пальцами пола, и спросил, смело глядя в пронзительные глаза самовластца:
– Ты хотел видеть меня, государь?
Иван Васильевич хмыкнул.
– Позвал я тебя, раба своего…
– А я думал, для совета позвал, вспомнив, что я твой слуга ближний.
– Иль не доволен честью такой? Будто не знаешь, сколько при царях ближних слуг было. По пальцам перечтешь. Отец твой деду моему – слуга ближний…
– За что царица Елена лишила его жизни.
– Не дерзи. Перед Богом моя мать в ответе, не перед рабами смертными! – И, сделав паузу, спросил жестко: – Может, желаешь последовать за Горбатым-Шуйским?! С братом своим совместно! С сыном малолетним, княжичем Иваном?!
– Воля твоя, государь. Если тебе радетели славы твоей державной не нужны, посылай на плаху. Без унижения пойдем, не посрамим рода своего. Одно скажу: любимцы твои новые бражничать горазды, в воеводских же делах сосунки. А без воевод ты от крымцев и турок не оборонишься, не то чтобы за Литву соперничать.
И замолчал, вполне понимая, что уже шагнул за грань предела, за которым – пропасть. Даже за эти слова вполне можно поплатиться головой. Решил подождать ответа государева, а уж потом, если в цепи повелит, то уж без удержу все выложить, если же только погневается, поосторожней речи вести, хотя и не отступаться от своего.
Молчал и царь Иван Васильевич, опустив голову. Словно совестливые думы вдруг отяготили ее.
До предела напрягся Михаил Воротынский, чтобы не показать государю, что с трепетом ожидает его слова. Ни в позе, ни во взгляде не терял он своего княжеского достоинства, и силы душевные давало ему поведение отца и сына Горбатых-Шуйских у плахи и под занесенным топором палача.
Долго, очень долго томилась тишина в небольшой хмурой палате, но вот, наконец, царь разверз уста. Грусть и усталость зазвучали в его голосе, а слова лились совершенно не те, каких ожидал с трепетом князь Михаил Воротынский.
– Приемлю я, князь Михаил, твою обиду за себя и за брата. То верно, что не по своему же Уложению я поступил, лишив вас родовой вотчины. Признаю и исправлю. Треть удела Воротынского – твоя, треть – князя Владимира, брата твоего, ну а треть, что покойной вашей матери на жизнь определена Уложением, как и следует – в казну. За Одоев жалую тебе Новосиль, а князю Владимиру – доход со Стародуба. Быть тебе еще и наместником Казани.
– Милость великая, государь! – взволнованно благодарил Воротынский, но и тут не сдержался, чтобы не высказать сомнения: – Надолго ли только милость, вот это смущает.