Княжна Дубровина
Шрифт:
— Папочка, да мы ничего. Вдь и Лида маленькая, а не плачетъ, говорилъ Митя.
— Лида дло другое, отвчалъ Долинскій.
— Отчего же другое? возражали дти.
Николай Николаевичъ не зналъ что сказать, такъ какъ не хотлъ выдать своей тайной мысли. Онъ не желалъ, чтобы дти замтили малйшую разницу между собой и Анютой, и потому не могъ сказать имъ: уступайте потому что она сиротка. А Анюта, которая почти всегда оставалась въ глазахъ папочки правою, съ каждымъ днемъ длалась требовательне и несносне. Она даже привыкла сама говорить о себ: я меньшая и требовала уступокъ. Ссоры сдлались чаще, особенно мальчики не хотли покоряться Анют, и быть-можетъ они не взлюбили бы ее, еслибы не рдкая чувствительность ея сердца, еслибы не ея способность привязываться всею душой. Часто посл ссоры она робко подходила къ Мит,
— Не сердись, шептала она ему на ухо, — я люблю тебя, Митя, какъ люблю! Я только такъ.
— Ну то-то такъ, говорилъ онъ и мирился съ ней, помня слова папочки, что онъ долженъ во всемъ уступать ей.
Случалось и иное. Анюта разсердившись уходила въ дтскую, но заскучавъ тамъ, возвращалась и заставъ дтей играющихъ въ свои козыри или въ любопытные, принимала участіе въ игр, хотя сначала надувшись.
— Анюта пришла, говорилъ Ваня. — Я не совтую играть въ любопытные.
— Отчего это? спрашивала Анюта обиженно.
— Оттого, что ты будешь любопытствовать всякій разъ, заберешь къ себ всю колоду, останешься съ ней и взвоешь.
— Какое милое выраженіе: взвоешь! говорила Анюта.
— Ну, пожалуста, у насъ въ гимназіи все такъ говорятъ.
— А папочка не любитъ, замтила Агаша.
— Ну хорошо, словомъ, Анюта опять… совсмъ не знаю какъ сказать чтобъ угодить чопорной Агаш, зареветь что ли?
— Я совсмъ не плакса, возражала оскорбленная Анюта, а конечно досадно сидть всякій разъ любопытною съ цлою колодой картъ предъ собою.
— А ты зачмъ любопытствуешь?
— Хочется, такъ хочется, не могу удержаться.
— Ну коли хочется, такъ по дломъ и остаешься со всею колодой предъ собою.
— А я хочу любопытствовать и не оставаться.
— Ну это совсмъ ужь нельзя.
— А я хочу.
— Ну и оставайся при хотньи.
Но Анюта начинала сердиться и бжала въ кабинетъ къ папочк съ жалобой на братцевъ. Николай Николаевичъ, какъ ни былъ занятъ длами, замтилъ, что Анюта очень своенравна и капризна, и не зналъ какъ помочь бд. Да и не это одно онъ замтилъ. Дти расли безъ призора, одтые неопрятно, домъ становился безпорядочне, хозяйство шло изъ рукъ вонъ плохо, а денегъ выходило вдвое. Очень призадумался Долинскій.
Однажды пришелъ къ нему одинъ изъ его пріятелей, а Николай Николаевичъ за чашкой плохаго чая, жидкаго и сладкаго какъ патока, при адскомъ шум дтей заглушавшихъ разговоръ двухъ пріятелей, вдругъ вышелъ изъ себя, какъ вс добрые и слабохарактерные люди.
Онъ отворилъ дверь кабинета и закричалъ громкимъ голосомъ:
— Дайте мн покой. Вонъ отсюда, убирайтесь вс въ дтскую.
Дти, удивленныя и испуганныя такимъ неожинымъ и до тхъ поръ небывалымъ гнвомъ папочки, мгновенно смолкли и исчезли. Въ дтской пошли пререканія и упреки. Вину вс дти признавали за Анютой. Она сердилась и сварливо оправдывалась. Шумъ не утихъ, а удвоился.
— Силъ моихъ нтъ, сказалъ садясь въ кресло Долинскій. — Въ дом безпорядокъ, дти распущены и того и гляди перепортятся, избалуются, да они уже избаловались: никого не слушаютъ, ничмъ не заняты, шумятъ, кричатъ, ссорятся. Кухарка воруетъ, няня зря деньги тратитъ. Денегъ не хватаетъ на расходы. Не знаю что длать? Не слажу никакъ.
— Женись, сказалъ пріятель.
Долинскій съ испугомъ отшатнулся.
— Женись для дтей и чтобъ имть мать дтямъ и хозяйку въ дом. Такъ жить нельзя. Притомъ же твои дти — дти брошеныя, ты самъ это знаешь. Ты на служб, а они одни, со старою глупою нянькой.
— Самъ знаю, что брошеныя.
— Одно спасеніе жениться.
— На комъ?
— Сыщи добрую, немолодую двицу или вдовушку, женись не для себя, а ради дтей.
— Матери имъ никто не замнитъ, сказалъ Долинскій съ глубокою горестію.
— Конечно никто, объ этомъ и рчи быть не можетъ. Но ты самъ видишь неурядицу семейной твоей жизни. Три года почти прошло съ кончины твоей доброй жены, а ужь ни дома, ни дтей узнать нельзя.
Долинскій махнулъ рукой.
— Не будемъ говорить объ этомъ. Такой, какова была моя Анисья едоровна я нигд не найду.
— Да и не ищи такой, а просто женись на доброй двушк и хорошей хозяйк.
— Замолчи, мн тяжело слышать это, сказалъ Долинскій, но разговоръ этотъ запалъ ему въ голову. Онъ сталъ выходить изъ дому къ сосдямъ и присматриваться къ двицамъ, но ни одна не только ему не нравилась, а наоборотъ он казались ему противны.
Зима прошла, настала весна, и Долинскій меньше терплъ отъ дтскаго шума. Шумъ, игры, бготня, ссоры и примиренья совершались въ большомъ саду.
Рядомъ съ садомъ Долинскаго стоялъ небольшой домикъ особнякъ, имвшій маленькій премаленькій палисадникъ и всего четыре комнатки во всемъ дом, да дв конурки въ мезонин. Въ немъ жила старушка вдова Софья Артемьевна Котельникова съ дочерью и одною прислугой, бывшею няней дочери. Дворъ домика, садикъ, службы отличались чрезмрною опрятностію. Дворъ былъ выметенъ, посыпанъ пескомъ; черная, большая лохматая собака лежала въ конур, набитой чистымъ сномъ. Куры большія кахетинскія и маленькія корольки, куры съ хохлами и безъ хохловъ, неуклюжія на высокихъ ногахъ и маленькія и граціозныя съ красивыми птушками, сновали взадъ и впередъ по двору и оглашали утренній воздухъ своимъ кудахтаньемъ. Раннимъ утромъ изъ-подъ блой занавски, между горшковъ геранія, показывалась головка молодой двушки; она выглядывала и вскор выходила на посыпанный пескомъ дворикъ. Съ метлой въ рук, весело напвая, принималась она усердно мести дворикъ, потомъ уходила въ домъ и возвращалась съ корзиной, въ которой набросаны были корки хлба отъ вчерашняго обда и ужина, творогъ и всякія зерна, и садилась она на ступени низенькаго, деревяннаго, но замчательно чистаго крылечка. Сама она была роста высокаго, стройная, одтая просто, даже бдно, въ старомъ, простомъ ситцевомъ плать, но опрятно и даже щеголевато. Собой она была не красива, носъ ея былъ немного толстоватъ, губы крупныя, но все лицо ея озарялось, если можно такъ выразиться, чистымъ и яснымъ свтомъ большихъ срыхъ глазъ. Глаза эти и улыбка ея добрая и умная были такъ прелестны, что она казалась красивою когда улыбалась, и любовно глядла, а глядла она на всхъ съ благорасположеніемъ и привтливостію. И вотъ выйдя изъ дому садилась она на узенькихъ ступенькахъ своего маленькаго крылечка, у дверей своего маленькаго домика, и начинала звонкимъ и чистымъ голосомъ зазывать своихъ любимицъ къ завтраку.
— Цыпъ-цыпъ-цыпъ! Цыпеньки-цыпеньки-ципеньки! звала она звонкимъ голосомъ; куры слетались изъ-за сарайчика, гд копошились, и окружали ее, жадно кидаясь на подачку. Большія и сильныя обижали маленькихъ, но она глядла за порядкомъ, отгоняла большихъ и кидала пшено и творогъ маленькимъ. Къ нимъ приставали и воробьи; воришки эти скача и прыгая нагло завладвали не своею долей и уносили въ носикахъ на первое дерево свою добычу. Но хищеніе замчала хозяйка и громко смялась показывая свои бленькіе, маленькіе зубки. На хохотъ ея частенько показывалась изъ дому пожилая кухарка, бывшая няня двушки, Дарья-няня, такъ звали ее, и смотрла подперши голову рукой на свою веселую барышню. А барышня была у нея одна, одна дочь старой, не слишкомъ здоровой вдовы, и об он — и мать и няня — не могли наглядться на свою Машу. Въ этомъ маленькомъ домик съ маленькимъ палисадникомъ и маленькимъ дворомъ, съ курами, воробьями и хохлатою собакой Барбосомъ, жили въ мир, тишин и пріязни эти три женщины: старая мать, молодая дочь и пожилая няня. Богатства не было, но былъ достатокъ, и былъ отъ того, что Котельниковы и мать и дочь жили по пословиц: по одежк протягивали ножки. Маша не знала ни капризовъ, ни затй. Она была домосдка, рукодльница, заботливая хозяйка, страстная любительница птицъ и цвтовъ, которые сама сажала, поливала и гряды полола въ маленькомъ огород и палисадник. Руки ея, по выраженію Дарьи-няни, были золотыя. Къ чему она ни притрогивалась все въ рукахъ ея спорилось, и все-то она сдлать умла и все-то длала весело, смясь и распвая русскія псни голоскомъ звонкимъ и чистымъ. Умла она сшить платье себ и матери, умла смастерить ей незатейливый чепчикъ къ большому празднику, умла испечь пирогъ, умла изжарить въ случа нужды жаркое и сварить супъ; но до этого Дарья-няня не допускала свою дорогую барышню.
— Нечего, говорила она ей сурово, — ручки портить, да личико у огня жарить. Нешто я не умю. Поди, поди отсюда, не твое здсь мсто, знай свое: рукодльничай, куръ корми, цвты поливай, матери книжку почитай.
И Маша смясь улетала къ матери и цлый-то день лились за дломъ ея веселыя рчи, пока руки ея не зная отдыха быстро вращались. То она вязала, то шила, то поливала, полола, птицъ кормила, а посл обда и предъ обдомъ читала съ матерью книжки, которыми ссужалъ ихъ батюшка приходскій священникъ и духовникъ. Знакомыхъ у нихъ было мало, да Маша взросшая въ уединеніи не любила ходить въ гости. Такъ жили они счастливо и спокойно, когда неожиданно ворвались въ ихъ тихій домъ и шумъ, и голосистыя рчи, и всякія зати. Вотъ какъ это случилось.