Кофе и полынь
Шрифт:
– И хорошо, – улыбаюсь. – Значит, мы можем говорить столько, сколько захотим.
И мы говорим – сидя рядом, на узкой койке, плечом к плечу, кутаясь в одно одеяло на двоих, хотя мне-то оно и не нужно. Я рассказываю о том, о чём обычно наяву молчу, даже наедине с собой. О том, как сильно изматывает необходимость быть всегда настороже: всматриваться, вслушиваться, жить в предчувствии опасности, бояться пропустить знак. С Миреем мне повезло, я успела – а могла бы и опоздать; и Мэдди, Мэдди тоже могла бы надышаться гарью и не проснуться вовсе… О том, что я не могу быть везде и сразу; о
Как моя бабушка управляла снами? Что делала, чтобы защищать нас от Валха, как держала его на расстоянии?
Как моя мать вела себя с мертвецами, почему они так жаждали исполнить любое её желание, почему?
Некому подсказать.
Я тыкаюсь наугад, как слепой котёнок.
Лайзо слушает внимательно, слегка наклонив голову. Отросшие волосы падают ему на лицо, и он то и дело убирает их за ухо.
– Даже мне ясно, что этого Валх и добивается – чтоб я беспокоилась, уставала, теряла силы, – завершаю я рассказ. И тоже убираю волосы себе за ухо, таким же беспомощным жестом. – Но ведь он и правда может нанести удар в любой момент… Я не могу об этом забыть – и просто жить.
Умолкаю. Лайзо молчит, раздумывая, потом произносит:
– Ты и сама всё знаешь; мне нечего добавить и нечего посоветовать. Я могу сказать тебе: оглянись, посмотри на путь, который ты уже прошла, на то, чему ты успела научиться за краткий срок… Но это ведь никогда не успокаивает, – он усмехается, и взгляд его точно обращается внутрь. – Потому что всегда сделано недостаточно, и нужно бежать ещё быстрее, а цель впереди, такая же недосягаемая, как в самом начале.
Сейчас Лайзо говорит о себе, о том, что он ощущал всё это время, о том, что толкнуло его сюда, на войну.
Я чувствую немного иначе; разница есть, хотя её сложно выразить словами.
И всё же я откликаюсь эхом:
– Да, недостаточно…
– Я не могу научить тебя, дать те знания, которых не хватает, – продолжает он, слегка отвернув голову в сторону так, чтобы сложнее было читать по его лицу. – Хорошо, что ты обратилась к моей матери. Голову заморочить она может кому угодно, даже и мёртвому колдуну.
У меня вырывается смешок.
– Да уж…
– Если она сказала, что обереги помогут – так и есть, – добавляет Лайзо. И смотрит на меня искоса, из-под ресниц: – Правда, любой оберег можно снять, отобрать грубой силой или выманить хитростью, так что крепко накажи мальчишкам, чтоб они никому своих оберегов не отдавали. Георг и Мирей – люди взрослые, разумные, Мадлен наяву любому злодею сама бока намнёт… Будь я Валхом, целился бы в детей, – заключает он безжалостно.
Но я сама думала о том же самом, и потому соглашаюсь:
– Почти наверняка. Мне страшно за Лиама. Мальчики Андервуд-Черри хоть и младше, но гораздо осторожнее. Они не доверяют чужакам, держатся друг за друга, с посторонними даже не разговаривают, если только Паола или Клэр не велят обратного. А Лиам слишком бойкий. Он думает, что ему всё по плечу… Он, конечно, умный и хитрый, но осторожности ему не хватает. А ещё он часто делает что-то наперекор взрослым, особенно если пытается впечатлить младших.
Лайзо улыбается:
– Ты, оказывается, и впрямь
– Из приюта забрала его на воспитание не Паола, – возражаю я. И вздыхаю: – Хотя, возможно, мне стоило бы чаще разговаривать с ним… Попробую его предупредить.
Говорю – а сама думаю, что следующей жертвой может отказаться не Лиам. А, например, Клэр, кажется, совсем не носит с собой оберег; кто-то из прислуги в особняке – тот же мистер Чемберс, который явно дурно спит в последние дни; или дядя Рэйвен – он может заметить мертвеца, но не остановить его; или Глэдис, которую я давно не видела, или Эмбер, или Абигейл… Или кто-то из постоянных посетителей кофейни, а уж им-то я никак не могу начать вдруг раздавать странные магические штучки, в которые сама-то верю лишь наполовину.
Начинаю понимать, как Валх истощил леди Милдред и свёл её в могилу.
Всё это проносится в голове, а Лайзо говорит в то же время:
– Предупреди. – И добавляет: – А если и впрямь случится беда, и понадобится помощь, то позови меня, и я приду. Возьми только это; носи с собой.
Он тянется куда-то под подушку и достаёт нож. Я успеваю подумать, что нож-то и надо носить с собой, прикидываю даже, влезет ли он в ридикюль… А потом Лайзо проводит лезвием по ладони наискосок и напрягает руку. Раз, другой, пока кровь не скапливается лужицей; затем начинает катать эту лужицу, как кусочек теста – и наконец передаёт мне крупный, с ноготь, ярко-алый камень.
Тёплый; чуть пульсирующий, будто живой.
– Носи с собой, а когда понадобится – сожми в кулаке, позови, и я откликнусь, – тихо говорит Лайзо, отворачиваясь. Я держу камешек осторожно, точно он может меня укусить. – А вообще, может, и увидимся скоро. Алманцев-то тут мы разбили; командир их бежал, а я его выследил и нагнал. И была у него такая любопытная бумага… Они хотят отправить к Бромли дирижабли с бомбами. Со дня на день.
Это так неожиданно, невероятно и жутко, что на мгновение я забываю о Валхе:
– С бомбами?
Луна за окном дрожит и покрывается трещинами; верхушки деревьев беззвучно колеблются, а запах вербены слабеет.
– Ты не пугайся только, может, это только план, – отвечает Лайзо быстро, и я понимаю, что он не собирался рассказывать мне об этом, чтобы не тревожить попусту. – Каких только планов у них нет, и один другого несбыточнее! Этого командира сейчас допрашивают, – добавляет он, снова отводя взгляд. – И, если всё подтвердится, я добуду самолёт – уже знаю как – и полечу наперехват, на опережение. Глядишь, и мимо Бромли будут пролетать, тогда и загляну, – и он смеётся.
Смех неискренний, ненастоящий; это спектакль, чтоб успокоить меня, скрыть тревогу, перебить её… Ощущение собственной беспомощности становится невыносимым. Я не знаю, существуют ли алманские дирижабли, летят ли они к Бромли или только собираются, как их остановить – и возможно ли это сделать с одним маленьким самолётом, пусть бы даже пилот – колдун-гипси.
От его смеха мне становится страшно; я хочу его заглушить – и разворачиваюсь, сгребаю Лайзо в объятия и целую его смеющийся рот.