Когда исчезает страх
Шрифт:
Большинцовой Ян позвонил без обычной уверенности и хрипловатым голосом сказал:
— Я хочу увидеться с вами, и как можно быстрей.
— А нужно ли, Ян? — тихо спросила девушка. — Мы, видимо, неправильно понимали друг друга. Мне бы не хотелось вводить вас в заблуждение.
— У вас кто-то другой?
— Да, — ответила она. — И давно.
Ширвис не поверил ей: «Обычная девичья привычка перечить, выдумывать».
— Кто он? — потребовал Ян. — Назовите его имя.
— Вы знаете… Кирилл Кочеванов.
Больше с ней не о чем было разговаривать. Если это шутка, то
Больше звонить было некому… Ян знал, что приятели, которые еще недавно льстили ему и не скупились на похвалы, теперь будут избегать его. Такие набиваются в друзья лишь в дни славы и благополучия.
Он прошел в столовую, где Гарибан просматривал газеты, и сказал:
— Мне в городе больше делать нечего. Если хотите — едем сегодня.
Евгений Рудольфович только этого и ждал:
— Уже чураться начали? Видеться не желают?
— Ну и пусть.
— Ах, подлецы… ах, мерзавцы! — убирая газеты в портфель, возмущался Гарибан. — Теперь ты по-настоящему узнаешь, кто был другом, а кто лишь притворялся им.
В «эмку» Гарибан сел не впереди, на свое обычное место, а рядом с Яном — на заднее сиденье. По пути Евгению Рудольфовичу удалось вытянуть из расстроенного парня то, что его интересовало. Тренер заставил боксера детально вспомнить все, что было за границей, час за часом, день за днем.
К концу поездки Ян чувствовал себя опустошенным, а Евгений Рудольфович самодовольно потирал руки и говорил:
— Так-с, очень хорошо! Сомов теперь не отвертится… С сегодняшнего дня во всем случившемся виноват не ты, а он. Понял? Только больше никому не доверяйся и не откровенничай. Мы тебе придумаем иную историю, близкую к происшедшей, но без некоторых деталей. Живи спокойно. А он еще пожалеет, что так отнесся к тебе.
Глава двадцатая
Поселившись в домике на берегу озера, Ян решил ни с кем не видеться. Ему хотелось побыть одному, собраться с мыслями.
Как-то разом оборвались все связи, и вокруг стало пусто. Даже собака, которую дал Гарибан, убежала от Ширвиса.
Первые дни жизнь отшельника ему казалась отрадной. Питался он рыбой, выловленной в озере, и птицами, убитыми на охоте. Хлеб, молоко и картошку приносила неразговорчивая сторожиха, присматривавшая за домиком и лодками.
Вечерами, опасаясь, что сквозь лесную чащу из лагеря донесутся девичьи голоса и музыка радиолы, Ян брал сумку, ружье и по едва приметной тропке уходил на дальнее озеро. Там, в лесной глуши, он отвязывал от замшелого пня плоскодонку, заплывал на ней в густые камыши и полулежа глядел в небо, стараясь ни о чем не думать.
Озерная вода пахла водорослями. Камыши чуть слышно шелестели, а плоскодонка, тершаяся о них, слегка поскрипывала.
Ян недвижно лежал до тех пор, пока не начинался вечерний перелет уток. С первым посвистом крыльев он поднимался, взводил курки и, зорко вглядываясь в синеватый сумрак, ждал.
Утки летали низко, только по свисту крыльев можно было догадаться, что они приближаются. Ян вскидывал ружье к плечу и, почти не целясь, бил влет. Птица серым комком грузно падала в воду и там, трепеща, билась некоторое время. Ян не приближался к ней, не покидал камышей. Он стоял на изготовку, вдыхая запах пороха, и чутко прислушивался.
Из березняка каждый вечер выплывала огромная оранжевая луна. Своим холодным светом она озаряла камыши и словно в кровь окрашивала воду.
В сгустившейся темноте утки проносились, как тени, их невозможно было поймать на мушку. Ян приседал на корточки, прицеливался в край оранжевой луны и, выждав, когда на ее фоне покажется птичий силуэт с вытянутой шеей, стрелял сразу из двух стволов.
Луна, поднимаясь над лесом, становилась все меньше и меньше. Свист крыльев затихал. На озере только изредка всплескивала сонная рыба. Ян, упираясь веслом в вязкое дно, выбирался из тростника и, перегнувшись через борт, подбирал добычу.
На отлогом берегу у ручья, вытащив лодку на песок, он разводил костер, ощипывал и посыпал солью молодых чирков, густо обмазывал тушки глиной и, зарыв их в уголья, оставлял печься.
Сухостой потрескивал в огне. Золотистые искры иглами летели в высокое небо и гасли. Над ближними кустами кружились ночные бабочки.
Ширвис лежал на спине с широко раскрытыми глазами и, тоскуя, думал о потерянном. В шелесте листвы ему чудился далекий рокот трибун…
Ян силился разобраться, понять: во имя чего разбил он все вдребезги и потерял самых близких ему людей? И не находил себе оправдания.
Что толкнуло его обособиться от товарищей, сделаться таким упрямым и непримиримым?
«От злости плачут плохие люди, — говорила ему когда-то мать, — от жалости — хорошие. Если в человеке нет жалости, то его одолевают гордость и себялюбие, а они ничего другого не могут породить, кроме злобы, ненависти и одиночества. Бойся их, вырывай из своей души». Но как вырвешь, как переломишь себя?
Припоминая все, что он натворил за границей, Ян стонал от горя. Каждый поступок оборачивался против него. И всякий раз, когда он терзал себя размышлениями, в мозгу возникала безотрадная песня негритянского поэта Хьюза:
Ни веры, Чтобы голову приподнять, Ни пищи, Чтобы голод вовремя унять, Ни места, Где голову приклонить, Ни даже слезы, Чтобы слезу уронить.Ян готов был выть. Он бил кулаками землю, боясь самого себя, вскакивал, стаскивал сапоги и шумно бросался в воду.
Проплыв бурным кролем в дальний конец озера и обратно, Ян выходил на берег усталым. Холодная вода успокаивала его.
Набросив на себя одежду, он усаживался к костру, доставал из-под груды углей печеных чирят, разбивал на них затвердевшие, хорошо отстающие глиняные черепки и, не давая остынуть сочному мясу, зубами рвал его и жевал.