Кольцо с тайной надписью
Шрифт:
– Но вы были знакомы с убитой?
– Ну, предположим, был. А если и был, то что? Это не преступление!
– Успокойтесь. Вас никто ни в чем не обвиняет.
– Ага, вот как вы запели! Обвиняет! Вас что, мои конкуренты подослали? Ну, этот номер у вас не пройдет!
– При чем тут конкуренты? Мы расследуем убийство.
– Ага, какой умный! А ко мне вы зачем явились? И вообще, не знаю я никакой – как ее там? Мало ли давалок на свете! И вообще, убирайтесь отсюда!
– Между прочим, мы представители закона.
– Ой, ой, ой! Испугал! Вот что:
– Вы отказываетесь отвечать на вопросы?
– Да пошел ты! Охрана!
– Вы не имеете права так с нами обращаться. Все равно вам пришлют повестку.
– Он мне – повестку! Да я тебе сам… венок на могилу пришлю! Пошел вон!
Вот так и закончился наш разговор с одним из любовников убитой графини Караваевой, темпераментным Аркадием Багратионовым. Нас просто выставили на улицу, и нам пришлось подчиниться. Не драться же с целой толпой ублюдков в униформе.
Ласточкин в сердцах грохнул дверцей, садясь в машину.
– Ладно, – сказал он, немного успокоившись. – Я этого так не оставлю.
– Ну что, будем копать дальше? – спросила я без особого энтузиазма в голосе. – Между прочим, там в списке еще целых три бизнесмена. Может, потрясем лучше Машу Олейникову?
– Да ну ее, – отозвался Ласточкин, скривившись, как от политого уксусом лимона. – Поехали к поэту.
Владимир Берестов проживал в четырехэтажном панельном доме. Входная дверь была распахнула настежь, в подъезде воняло мочой, а стены были густо испещрены надписями, в которых между прочим какой-то Костя клятвенно уверял, что любит какую-то Масю. Вместо электрического звонка из стены торчал провод, и Ласточкин постучал в дверь. Девочка лет двенадцати, поднимавшаяся за нами по лестнице, поспешно взлетела на этаж выше и нетерпеливо затрезвонила. Кто-то отворил ей.
– Мама, – звонко, на весь подъезд заверещала она, – за этим уродом приехали менты, щас его заберут!
– Слава богу, давно пора, – ответил ворчливый голос матери, и дверь наверху затворилась.
Мы с капитаном молча переглянулись, и он снова постучал в дверь, которая внезапно распахнулась. На пороге возник небритый тип лет сорока пяти с сивой щетиной на щеках. Он был грузный, но не мелкорослый, а из-под сальной челки неопределенного цвета поблескивали необыкновенно умные глаза. Одет он был в потрепанный неопределенного цвета халат, драные тапочки и… и, пожалуй, все.
– Полиция, – сказал мой напарник. – Мы бы хотели побеседовать с вами по поводу Насти Караваевой. Можно войти?
Он сделал шаг вперед, но тип неожиданно выставил руку и величественным жестом преградил вход.
– Какие люди! Нет, так не годится, товарищ мент. Скажи пароль.
– Какой пароль? – насупился Ласточкин.
Поэт шмыгнул носом.
– Пароль – вроде как «Сезам, откройся», – нараспев продекламировал он. – Вот сейчас и проверим, знаешь ли ты его. Кто написал эти стихи:
В заливе дремлют корабли, —ЕдваНу? – Он победно прищурился и почесал брюхо под халатом.
Ласточкин кашлянул. Мне показалось, что он находится в замешательстве, и, очевидно, от поэта тоже не ускользнуло это обстоятельство. Он приосанился и скривил рот в глумливой ухмылке.
– Итак, господа, – не унимался он, – делайте ваши ставки! Кто же сочинил эти волнующие строки? Пушкин? Лермонтов? А может – чем черт не шутит – гражданин Некрасов?
Вообще-то я человек незлобный, но меня так и подмывало заковать этого самодовольного типа в наручники. Однако Ласточкин в который раз поразил меня. Он насупился еще сильнее и объявил:
– Эти стихи написал Афанасий Фет. Можно войти?
Рука поэта замерла, а нижняя челюсть, наоборот, пришла в движение согласно законам земного тяготения, то есть строго вниз.
– Во дела! – объявил он, когда обрел дар речи. – Впервые, чтоб мне провалиться, встречаю подкованного в поэзии мента! Ну, твою мать! – Он радостно покрутил головой, оскалив зубы.
– Все имеют право читать книги, представьте, – сухо заметил Ласточкин. – Можно войти?
– Конечно, конечно, проходите! И вы тоже, дорогуша!
За порогом примерно на два шага простиралась до невозможности захламленная прихожая, которая вела в комнату, являвшуюся одновременно библиотекой, гостиной и свалкой всяких бумажек, которые валялись повсюду, даже под диваном. У окна располагался большой стол, на котором как попало были сложены книги, тетради, листки, а также притулилась большая пепельница, полная окурков, источавших жуткое амбре.
– Вы Владимир Берестов? – на всякий случай уточнил Ласточкин.
– Си, синьор, – отозвался обладатель халата, – а вас как величать?
– Капитан Ласточкин, Павел Иванович.
– Ага, ага… А это ваша подруга жизни? – Он кивнул на меня, освобождая стул от наваленных на нем книжек.
– Нет, – сухо ответил Ласточкин, – это моя напарница.
– Да ну? Садитесь. – Поэт плюхнулся в раздолбанное кресло, придвинутое к столу. Я обвела взглядом стены. Полки, полки, полки. Книги, книги, книги. Стихи, классика, издания на самых разнообразных языках. Поневоле я начала проникаться к грузному типу уважением. Заметив мой взгляд, он произнес:
Меня сжимал, как змей, диван,Пытливый гость – я знал,Что комнат бархатный туманМне душу отравлял.Он снова почесал пузо и довольно гыгыкнул:
– Хорошо писал Брюсов, вы не находите?
– Блок, – тихо поправил Ласточкин.
Улыбка сползла с лица поэта.
– Сдаюсь, – промолвил он. – Так о чем будем говорить, а?
– Об Анастасии Александровне Караваевой. Вы знаете, что ее убили?
– Правда? – встрепенулся Берестов. – Как? Когда?