Кольцо с тайной надписью
Шрифт:
– Но зачем же вы тогда переводите? – напрямик спросил Ласточкин.
– Да потому, что лично мне это нравится, – объяснил поэт с подкупающей прямотой. – Одно время, еще когда наша страна звалась СССР, я любил переводить, но мои работы под разными предлогами отклоняли. – Он скривился. – Все дело в том, что при тогдашних тиражах это приносило баснословные деньги, и вокруг переводов стихов группировалась целая мафия, которая никого к этой кормушке не подпускала. В результате мы имеем массу кое-как зарифмованных подстрочников и ни одного приличного перевода.
– Ариадна Эфрон – это дочь Марины Цветаевой? – спросила я.
Берестов иронически покосился на меня.
– Куда только катится наша полиция! Да, именно она.
– Вы все воскресное утро занимались переводом? – спросил Ласточкин.
– Я уже сказал.
Мне такое объяснение вовсе не показалось убедительным, но Ласточкин, очевидно, решил сделать вид, что верит ему. Он развернул пресловутый список двенадцати претендентов на убийство Анастасии Караваевой.
– А теперь я бы хотел поговорить с вами об этих людях. Может быть, вы знаете кого-нибудь из них…
Выяснилось, впрочем, что Берестов почти никого не знал, кроме художника Георгия Столетова, жениха Илларионова и номера тринадцатого, про который мы не забывали – я имею в виду подругу-прилипалу Машу Олейникову. На наш прямой вопрос, могла ли она угробить лучшую подругу Настю, Берестов ответил отрицательно.
– А художник? Что вы можете сказать о нем?
– Вообще-то он сам вам лучше расскажет о себе, верно? Я знаю только, что он хорошо рисует, но его картины не пользуются особым спросом. Настя отдала ему какую-то акварель на реставрацию, насколько я помню, она была очень довольна тем, как он привел ее в порядок.
– Вообще-то это была не акварель, а картина, – заметил Ласточкин. – Ну ладно. И последний вопрос. Вы не помните, Настя в последнее время не говорила вам, что ей кто-нибудь угрожает или что у нее какие-нибудь проблемы? Не было такого? Вспомните, пожалуйста, это может оказаться очень важным.
Берестов наморщил лоб.
– Честно говоря, сейчас я смутно вспоминаю, что ее кто-то обманул или что-то в этом роде. Но она упоминала об этом в самых общих чертах и вовсе не говорила, что ей кто-то угрожал.
– Когда примерно вы с ней разговаривали об этом?
– Когда? – Берестов наморщил лоб. – Недели две назад. Или недавно? Не помню, честное слово. Она еще говорила, что хочет потребовать каких-то объяснений. Может, кто-нибудь с ней не очень хорошо обошелся? Или она открыла, что ей кто-то изменяет? – Берестов потряс головой. – Но, опять-таки: ни о какой опасности она не упоминала и вообще, ничуть не казалась встревоженной.
– Ясно. – Ласточкин поднялся с места. – Спасибо вам за содействие и интересный разговор. Возможно, вас еще вызовет следователь для дачи показаний…
– Да ради бога, – беззаботно отвечал Берестов. – Я почти все время дома.
– Если вам интересно знать, когда будут похороны…
Мне показалось, что в глазах Берестова мелькнул испуг.
– Нет-нет, – чуть поспешнее, чем следовало,
– Почему? – удивился капитан. – Вы разве не собираетесь проводить в последний путь женщину, которую вы, по вашим словам, любили?
– Все это так, – усмехнулся поэт. – Только вот в гробу будет лежать оболочка того, что я любил. И потом, поминки, когда все едят и пьют, едва зарыв в землю покойника, – один из самых омерзительных обычаев. – Он решительно покачал головой. – Нет, ни на какие похороны я не пойду.
– Что ж, – медленно проговорил Ласточкин, – это ваше право.
– И я тоже так думаю, – ответил Берестов и двинулся в переднюю, волоча по полу свои дырявые тапочки. Мы с Ласточкиным последовали за ним.
– До свидания, – сказал капитан поэту на прощание.
Тот грустно улыбнулся.
Любви возврата нет, и мне как будто жальБывалых радостей и дней любви бывалых;Мне не сияет взор очей твоих усталых,Не озаряет он таинственную даль… —ей так нравились эти стихи… Больше мне некому будет их читать.
– Это… э-э… Бальмонт? – несмело спросил Ласточкин, стоя на лестничной площадке.
Берестов сухо улыбнулся.
– Все-таки я вас поймал, приятель. Это Игорь Северянин.
Он захлопнул дверь.
Глава 13. Свидетели исчезают
– Паша, – без околичностей заявила я, как только мы вышли на улицу, – кажется, мне нужно выпить, причем немедленно.
– Ты это о чем? – удивился Ласточкин. – Что, неужели общение с поэтом произвело на тебя такое впечатление?
– Паша, – взорвалась я, – да он просто морочил нам голову! Вспомни, кого видела свидетельница в то воскресенье? Грузного здорового мужика лет сорока, который что есть духу мчался вниз. Куда он мог спешить – в воскресенье? Ясно, что он хотел скрыться с места преступления! А эта «плещущая кровь» в его переводе вместо «сплюнутой»? Откуда она взялась? А его так называемое алиби? Переводил, видите ли, стихи для собственного удовольствия. Но мы же не можем знать, когда именно он их переводил! Может, это вообще месяц назад было!
– Лиза, душа моя, – начал Ласточкин, и я насторожилась, потому что «душой» он называл меня лишь в минуты крайнего раздражения. – Умоляю тебя, не уподобляйся тем гражданам, которые начинают ненавидеть своего ближнего лишь потому, что он не похож на них самих. Да, Берестов не от мира сего. Да, он странный тип. Да, он зачем-то пишет стихи, когда куда проще было бы торговать картошкой. Согласен, на тебя повлиял и резкий переход от этого наглого ублюдка Багратионова – кстати, тоже сорокалетнего здоровяка – к человеку, который знает наизусть всю русскую поэзию. Ты считаешь выпендрежем то, что он на каждом шагу цитирует стихи, но для него это естественно, он ведь живет в мире слов, а не в нашей с тобой реальности.