Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России
Шрифт:
В подобных рассказах интерпретация идет не от происшествия к его причине, заставляя заподозрить в одном из участников события знаткого, а от уже существующего реноме человека.
Характерно, как по-разному описываются способы стать/прослыть колдуном в мифологических рассказах, с одной стороны, и с другой — в слухах и толках. В первом случае речь идет о чтении черной книги, учебе у колдуна, вольном или невольном получении от него слов (силы, бесов), о посвятительных обрядах в полночной бане, когда инициируемый должен быть проглоченным неким существом (жабой, щукой, собакой) или, наоборот, проглотить некую субстанцию, символизирующую колдовское знание. Во втором случае мы имеем дело с поиском причин болезней и несчастных происшествий, с толкованиями особенностей внешности и характера того или иного человека, фактически — с процессом построения репутации. Традиционные рассказы о том, как имярек стал колдуном, присоединяются к кругу текстов о нем позже, когда реноме колдуна уже сложилось. И хотя для людей гораздо важнее их повседневные проблемы и опасность магического вреда, чем подробности колдовского посвящения, любопытно, что в ответ на вопрос «Почему имярек — колдун?» информанты часто предпочитают не пересказывать деревенские сплетни об испорченной корове или заглохшем тракторе (особенно если исследователь — новый для них человек), а предлагают истории о черной книге и полночной бане.
Здесь мы имеем дело с двумя различными параметрами социально-коммуникативного пространства деревни — статусом и репутацией. Под статусами я понимаю стандартный набор «ячеек», обычно закрепленный в «общем знании» традиции, в частности в языковых и фольклорных клише (к примеру: «богач», «бедняк», «знаткой», «дурачок»), под репутацией — соотношение клишированного статуса и конкретного человека со всеми его личными особенностями. Если статус определяет стандартное отношение к своему носителю, то в конечном итоге решающее значение будет иметь именно репутация человека (перефразируя известную пословицу, можно сказать, что по статусу встречают, по репутации провожают), она может даже оказать влияние на стандартный набор статусов в какой-либо локальной традиции. Именно этой особенностью построения поведенческих стратегий в деревне как разновидности малой социальной группы можно объяснить, почему понятие статуса в живом бытовании оказывается семантически двойственным или нейтральным. Например, «богач» и «бедняк» могут оцениваться негативно, как, соответственно, жадный и ленивый, а могут и позитивно, первый — как хороший хозяин и второй — как нестяжатель: оценка будет зависеть от личной репутации человека. Во-вторых, этим же можно объяснить, почему людям с одинаковыми чертами поведения, внешности, достатка и т. п. порой приписывают противоположные статусные характеристики — лекаря и портуна, знаткого и порченого, Христа ради юродивого и одержимого нечистым духом, добропорядочного члена социума и вредоносного, опасного для общества человека.
Взаимозависимость статусов и репутаций в сельской социальной среде иногда воспринимается исследователями как искажение давно закрепленной в научной литературе традиционной русской языковой картины мира, согласно которой, например, «богатство» оценивается негативно, а «бедность» — позитивно. Тенденция столь однозначной оценки реальности действительно существует, если мы говорим о стандартном статусном наборе (к тому же ее — как и противоположную — всегда можно подкрепить ссылками на богатый русский фольклор), но бытование статусов и репутаций в живой социальной среде противится схематизации и не позволяет делать столь категоричные выводы.
Можно, конечно, утверждать, что оценка зависит от другого важного параметра социально-коммуникативного пространства — точки зрения. Действительно, логичным кажется утверждение, что «богач» и «бедняк» будут оценены положительно с точки зрения себе равных, а отрицательно — своими социальными оппонентами. Однако подобная («классовая») точка зрения почти не встречается в естественной, идеологически не возмущенной сельской социальной среде. Именно потому, что последняя состоит из людей с особыми личностными чертами и судьбами, связанных долговременными отношениями родства, свойства и соседства, внутренние поведенческие стратегии в ней определяются не столько набором статусов (классовых или других, закрепленных в языке, фольклоре или идеологии), сколько репутациями ее членов.
«Колдовская» и «божественная» объяснительные модели представляют собой важный элемент дискурсивных практик всех взрослых членов сельского сообщества и не привязаны строго к конкретным социальным группам, хотя здесь и наблюдаются определенные тенденции. Так, в старообрядческой среде колдовству свои несчастья приписывают мирские (в основном женщины средних лет), тогда как соборные, грамотные по-стариковски и включенные в активную религиозную жизнь, неохотно разговаривают на темы колдовства (хотя и признают его существование), так как считают душегубительным многословие, а в особенности — осуждение других людей и пересказ сплетен, из которых колдовской дискурс большей частью и состоит. В православной среде наблюдается несколько иная картина: верят в колдовство пожилые женщины, многие из которых одновременно и активные церковные прихожане, а более молодые люди придерживаются секулярной объяснительной модели (когда несчастья приписывают естественным причинам) или, по крайней мере, декларируют это, стесняясь прослыть суеверными.
В большей степени в колдовской дискурс включены женщины, а среди мужчин, особенно молодых и образованных, считается не вполне достойным верить в бабьи запуки [103] , несмотря на то что многие, по их словам, имеют опыт встречи с колдунами [104] . Хотя все члены сообщества обычно с детства знакомы с рассказами о колдунах и способами уберечься от сглаза и порчи, в детской субкультуре эти представления отличаются рядом особенностей (они фантастичны, менее связаны с бытом, проблемами и конфликтами взрослых). Женщины начинают «на самом деле» верить в колдовство, как правило, лишь после создания своей семьи и, в особенности, рождения детей. Показательно, что на вопрос: Оберегал ли вас дружка от колдунов на свадьбе? — информантки очень часто отвечают: Не знаю, молодая была, ничего не понимала [105] . Создание собственной семьи меняет статус женщины, увеличивается сфера ее ответственности и, следовательно, беспокойства и тревоги. Вхождение в материнскую субкультуру сопровождается овладением новыми знаниями и навыками, среди которых важное место занимают приемы народной медицины и средства профилактики и устранения магического вреда [106] . Эти знания передаются не только в форме прямого обучения, но и с помощью примеров — сюжетных нарративов, а также приобретаются опытным путем.
103
Запука — примета, поверье, суеверие [СПГ 2000:305–306; СРГСУ 1964: 183; СГАКРПО 1984: 324; СГСРПО 1973:187].
104
Например: Н. И. С. м. 1965 г. р. Кезс. В-2000и № 12.1.; П. Н. М. м. 1955 г. р., Ф. М. м. ок. 45 лет. Вер. В-2000и № 10.2. Один из трех информантов — директор сельской школы.
105
О. С. Ч. ж. 1936 г. р. Сив. Полевой дневник. 2005. Ч. I. С. 10. То же: М. А. Г. ж. 1932 г. р. Кезс. В-2004 № А4.2. Полевой дневник. 2004. С. 19; С. В. С. ж. 1963 г. р. Кезс. В-2000и № 12.1.
106
Ср.: От сглаза каждая мать должна знать, как лечить (И. К. Г. ж. 1926 г. р. Вер. Полевой дневник. 2003. С. 172); Если после гостей дети кричат долго, я их святой водой обмываю — и обязательно надо полой материнского халата, внутренней стороной, слева направо. Не верю сама, но так делаю. Специально для этого храню крещенскую воду. Но сама не верю. — Соб.: Помогает? — Помогает. — Соб.: А простой водой пробовали? — Пробовала, простой не помогает. Но не верю. М. Е. К. ж. 1968 г. р. г. Ставрополь, зап. в 2003 г. в г. Екатеринбурге. Информантка — кандидат наук, сотрудник университета.
Таков один из способов включения в колдовской дискурс, другой путь — обращение к магическим специалистам (знахарям, колдунам, бабкам) для решения жизненных проблем. Во время сеанса диагностики они предлагают стандартную схему интерпретации несчастья. Основа этой схемы — утверждение, что у клиента есть враг (конкурент, соперница, завистник) и несчастье — результат его мистических происков. Специалист лишь направляет мысли клиента по этому пути, а тот сам отыскивает в своем окружении искомого врага (недружелюбную свекровь, менее удачливого коллегу по работе, завистливую соседку и т. п.):
Дак чё вот, кого исколдуют, дык они йиздят вон к лекарям дак, ворожат дак, как-то на воде смотрят, рассказывают, которые лечат. Поэтому узнают. Вон тожно покажут в воде дак — говорит: «Похож вот на этого человека!» Знакомого человека. Вот так [107] .
Моя сестра жила с соседкой, ну, подруга она у нее была, Маша. И вот она это делала — напоила ее. И она стала со временем сохнуть, сохнуть, прямо худеть на глазах стала. А потом вообще заболела, заболела и умерла.
Соб.: А почему вы знаете, что это соседка?
А потому, что когда мы ездили к гадалкам, к лекаркам ездили, всё, как она начала болеть-то, начали ездить по гадалкам. И только вот она зашла — а она с ней же приехала, с этой подругой, которая ее напоила… Она с подругой зашла к ней, а она говорит: «А ты зачем ко мне пришла? Я тебя лечить не собираюсь. Приедешь в следующий раз одна — тогда полечим». В следующий раз она приехала одна, и она ей сказала: «Ты, — говорит, — приехала с чернокнижницей. Она, — говорит, — тебя сделала, ты, — говорит, — зачем с ней дружишь?» И она ей показала, говорит, в кольцо даже, что она ей сделала. А вот кольцо — там они снимают кольцо, ложат в воду, наговаривают чё-то, и этот человек показывается в воде. Лицо показывается человека. У нас случаев много таких. Вот она же и сказала моей сестре, что у нас в деревне очень много таких вредителей [108] .
107
Е. А. Г. ж. 1933 г. р. Кезс. В-2004 № А4.1.
108
Е. Ф. Б. ж. 1969 г. р. Вер. В-2003 № В2.1.
Указанный способ определения «врага» — не единственный. Подозрения, по указанию знахаря, могут пасть на того, кто приснится в ночь после лечения, придет в дом клиента с какой-либо просьбой или первым встретится на пути, как в следующем примере.
Соб.: А были колдуны?
У нас? У нас вот была соседка моя, ну, она давно была, умерла. Говорили на нее, говорили.
Соб.: А что говорили? Почему?
А почему говорили, потому что у нас тут одна женщина была на поселке, у нее дети рождались уроды, вот первый мальчик дурачок родился, потом девочка дурочка родилась. Ну, она пошла к бабке, и она ей отчитывала воды, и говорит: «Вот, матушка, возьми воды из трех колодцев и опять придешь, принесешь мне воды из трех колодцев, и — говорит, — кто будет с тобой встреваться — ни слова не говори». Вот пошла она в один колодец, в другой, в третий — она встревается, вся мокрая по росе бежит, говорит: «Настюшка, где ты была?» — «А я ничего ей не сказала, подчерпнула воды и пошла к бабке». Она говорит: «Ну, ето, встретился тебе кто?» Она: «Да, вот эта женщина». — «Вот это она, — говорит, — тебе и сделала». Ну, а после пошли дети хорошие <…>
Соб.: И вот так узнали, что она [колдунья]?
Да, так по этому и узнали [109] .
109
М. А. А. ж. 1929 г. р. Коз., зап. Л. Борисов, М. Крамар, О. Христофорова. АЦСА. Козельск-2003. № 10. То же: Полевой дневник. Козельск. 2003. С. 45.
Подчеркну, что знахарь постулирует в жизни клиента конфликт не внутренний (как, например, психотерапевт), а внешний. Клиенту навязывается роль жертвы — фигуры цельной, страдающей от действия чужой злой воли. Роль жертвы пассивна, она не предполагает ни ответственности, ни чувства вины, ни серьезной душевной работы (нельзя не заметить здесь отличия от «божественной» объяснительной модели, где несчастье не превращает человека в невинную жертву, но, напротив, взывает к его совести, учит видеть причины происшедшего в собственных проступках). Соответственно строятся и методы символического лечения: знахарь выступает как защитник, внешняя сила, способная преодолеть злую волю врага и устранить ее последствия; недаром основной термин лечения — снять (порчу, сглаз, приворот и т. п.).