Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Ничуть. Правду сказала. Зачем брехать. Многих из тех баб давно уже нет в живых.

— Ты мне могилы их покажи.

— Зачем? — удивилась Варя.

— Поклониться за доброту хочу.

— Полдня будешь кланяться.

— Это классно, что не считали уродом.

— Многие были не прочь завлечь тебя.

— Я был робким.

— А они боялись.

— Я боялся заразы.

— А они насмешек и отказа.

— Как жаль, что не вернуть то время. Те­перь бы был иным.

— Поздно спохватился...

— Мне многие нравились. Но я опасался их насмешек,— признался Бондарев. И спросил:

— А ты тот угол погоста помнишь, какой у самой трассы. Он будто отдельно от всех. И хотя редко кто туда приходит, весною на каж­дой могиле полно цветов, букетами растут.

Хотя никто их не сеет. Их сам Бог украшает. Выде­ляет особо, будто метит каждую своею рукой. И никого кроме детей там не хоронят. Детская зона там была. Мое самое больное место. Ребятишки от десяти до четырнадцати лет от­бывали в ней сроки. Сказать, за что их осуди­ли, просто дико. Один — в колхозном саду яб­лок нарвал пару карманов. Получил пять лет Колымы. Другой во время демонстрации опоз­дал на десяток минут. Третий, не уступил бабе место в автобусе и назвал ее дурой, а она на работу ехала, где-то в профсоюзе числилась. Еще девчонка, выходя из кинотеатра, назвала глупым кинофильм «Чапаев». Другие, того не лучше, за украденный пирожок, за сдернутую афишу, за газету, украденную из почтового ящика. Разве это преступления? Они стоили наказания Колымой? Сколько их осталось здесь навсегда, трудно сосчитать. А ведь это жиз­ни..,— вздохнул Бондарев.

— Где они работали?

— Везде. Даже на трассе и умирали, и поги­бали, как взрослые. Далеко не все вернулись домой. А кто воротился, стали моральными ка­леками, потому что прошли ад на земле. Для них смерть, избавление от мук и постоянных уни­жений. Они голодали, мерзли и мокли, постоян­но болели. О них никто не заботился и не обра­щал на детвору внимания. Они жили как сорняк в глухой крапиве, их била охрана и начальство. Над ними глумилась спецчасть. Даже письма из дома не отдавали. Когда их отпускали домой, с них брали подписку о неразглашении сведе­ний о содержании и условиях жизни в зоне. Мол, если просочатся сведения на воле, их снова вернут в зону, но уже с большими сроками и в места более трудные, невыносимые. Конеч­но, ребятня молчала, боясь обещанной кары. Этих до конца жизни не вылечить.

— Господи! Хорошо, что я этого минула,— сжалась в комок Варя.

— Им никогда не крутили фильмы, не да­вали книг и газет. У них не было праздников. Их всегда загружали работой, по самое горло. У них не было времени на общение. Даже к ско­ту люди были добрее и внимательнее. Им не давали свидания с родными. Их так же, как взрослых,кидали в ШИЗО. И голодала детвора нещадно.

— За что же их бросали в штрафной изоля­тор?— округлились глаза Вари.

— За сущую мелочь и даже без повода. Съел кусок яблока, какое нарезал в компот. Или крош­ки хлеба кинул себе в рот. В бане украл обмы­лок. На работе не шустрил, как того требовал взрослый бригадир. А потому умирали пачками, молча, боясь охраны и начальства даже в пос­ледние минуты жизни. У них никогда не было теплой одежды, а спецовку на их размеры не шили. Та, какую привозили, не подходила им,— умолк человек и закурил, отвернувшись к окну.

Варя сидела, словно оглушенная.

— Я даже не слышала о таком.

— Откуда могла знать. Им было запрещено общаться с кем бы то ни было. Их избивали за попытку завязать разговор или что-то попросить. Я сам узнал о том через годы. Тогда уже к вла­сти пришел Никита Хрущев и первым делом уп­разднил и позакрывал все детские зоны. Но ведь они были. И до сих пор на Колыме стоят на могильных плитах надписи, а на них имена и возраст покойного. Это ли не позор! Как Ко­лыма такое терпит на своих плечах? Может от того подолгу не тает снег на ее голове, а земля не прогревается. Почему здесь такой холодный дождь, а лето короткое, как детский сон! Туда, |де упала детская слеза, жизни уже не будет, никогда не зазвенит смех. Ну, а виноватые в дет­ской смерти обязательно понесут наказание от Бога. Это однозначно.

— А знал ли Сталин о том, как думаешь?

— Само собою,— отмахнулся Бондарев.

— Выходит, он был гораздо хуже, чем мы думали о нем...

— Что ж ты, колымчанка, ни разу не побыва­ла на той стороне погоста? Сама бы все увиде­ла. Не может быть, чтоб не сталкивалась с деть­ми. Ведь они были

всюду. Почему не поинтере­совалась, ведь они жили рядом.

— Детей не видела. Я родилась, когда их всех уже увезли отсюда. А где и как они отбы­вали, никто ничего не говорил, потому как сами ничего не знали. Рассказывали, мол, были ре­бятишки, но на том и все. О них не знали многие.

— Но могилы не молчат. Они говорят и за живых, и за мертвых. И страшно то, что о тех детях не знает никто. Словно их никогда не было,— захлопал глазами человек и курил...

— Игорь! Кончай рвать душу на мелкие кус­ки. Теперь уж не поможем ничем. Я не знала, потому что ходила только к матери и на могилы знакомых. К тем детям я не бегала. Была слиш­ком маленькой, а иных уже увезли. Ну, а ты-то как терпел все и ничем не помог.

— Все, что было в моих силах, я сделал. Через мои руки выходили на волю ребята. Оп­ротестовывал приговоры, детвора уезжала по домам, я за тем исполнением следил зорко. Больше двухсот детей ушли с моею помощью с Колымы. Знаю, что это капля в море, но боль­ше не получилось. Дети тоже случались разны­ми. И меня дважды выдали сами пацаны. Вот где было обидно. Я долго был в опале.

— А за что выдавали вас?

— За то, что других из зоны вытащил. Это банальная человеческая зависть. Она хуже на­следственной болезни. От нее до самой смерти не избавиться. Но самое плохое, когда завис­тью страдает ребенок. Считай, что это у него до самой смерти. Они все вышли и уже давно ста­ли взрослыми. Но тех двоих я и теперь бы уз­нал. Они предали меня и своих ребят. Вот из них ничего хорошего не получится. Они с дет­ства не умели радоваться за других и мстили, когда были сами обойдены радостью. Им легче своими руками выкопать могилу, чем открыть друзьям ворота на волю. И вся беда в том, что такие гаденыши оказывались живучее хороших ребятишек.

— А почему так? — удивилась Варя непод­дельно.

— Закон подлости. Он действует во всем. Вот так со мною случилось, причем там, где никак не ожидал,— усмехнулся Бондарев и рас­сказал:

— Приехал я в командировку по заданию ре­дакции газеты. После Магадана прошло уже мно­го лет. Был уверен, что в этом захолустном ры­бацком поселке Камчатки меня никто не знает. Да и откуда! Там свои зоны, какие ничем и ни­когда не были связаны с Колымой. Транспортное сообщение между этими местностями слабое. Народ приезжий. Нет прочной связи. Да и ко­мандировка планировалась ненадолго. Дня на три, не больше. А тут мне стукнуло в голову бегло осмотреть поселок, глянуть его достопри­мечательности. И по пути увидел столовую, магазин. Вот вздумал зайти, глянуть, как снаб­жаются, чем торгуют, как живут люди, это уже от журналистского любопытства. Сама знаешь, что в маленьких поселках, как в деревнях, люди хорошо знают друг друга. Я не ожидал встретить тут никого из знакомых, тем более, что в тот поселок приехал впервые. Наткнувшись на сто­ловку, вздумал зайти поесть. И тут смотрю, сто­ит какой-то худосочный, длинный мужик в спе­цовке грузчика и внимательно меня оглядывает. Потом вдруг осклабился, поздоровался, просле­дил, что я вошел в столовую и куда-то исчез. Что-то знакомое мелькнуло в его лице. Но я его не узнал. Оно и неудивительно, столько лет прошло. Это Ленька. Тот самый, какой строчил на меня доносы еще в зоне. Его злило, что ни его приговор я опротестовал. И он на год доль­ше других пацанов провел в зоне. Он и там работал на кухне и, конечно, не голодал и не мерз, как другие. А мне хотелось помочь тем, кому приходилось тяжко. В конце концов, Лень­ка мог спокойно ждать освобождения. Но тут в поселке не узнал его. Много лет прошло. Я уже корреспондент, а не прокурор, но встреча со сту­качом меня бы не порадовала. Она оказалась случайной. Но крови мне попортил тот Ленька немало еще на Колыме. Подлый, брехливый был пацан. Узнай я его, честное слово, постарался бы скорее пройти мимо, как кучу говна. Он мно­гим пакостил и, причем, из куража, без причи­ны. Вот такая натура у него. С ним свои паца­ны-зэки не общались. Ну, а я на свою беду не узнал его. В столовой глянул меню, заказал себе поесть и сел у окна, из какого видел каждого, кто проходил мимо,— почесал человек заты­лок и сказал: