Колымское эхо
Шрифт:
— А сам как воспринял наши места?
— Я из кабинета старался пореже выходить. Знаешь, как случалось? Выйдешь на улицу, на тебя с крыши целый сугроб снега. Попробуй, выгребись из него! Ни ногой, ни рукой не пошевелить. Дышать и то нечем. А сверху бульдозер идет, улицу расчищает. Она тогда здесь единственной была и та Колымская. В каждом доме— бывшие зэки. Зайди к такому обогреться, он так согреет, что навсегда забудешь, как самого когда-то звали. Страшно было открыть двери. Ветром как шибанет, дверь в лоб как даст, самого с катушек. Потом докажи, где получил шишку на лоб. Жена каталкой влепила или какой зэк сердечно поздоровался. Вот так один наш следователь до вечера провалялся без со знания. Сколько мимо людей прошло, никто не помог человеку. Не только самих, форму ненавидели. Да и что спросить с недавнего зэка...
— А что заслужили, то и получали! —усмехнулась Варя едко.
— И ты такая же жестокая. Вот уж не ожидал.
— Была б такою, не пустила б в дом, а то вон сколько дней всех терпела,— обиделась баба.
— Пошли бы к Анастасии. Мир не без добрых людей. Эта не выкинула и не прогнала бы. Человек, истинно переживший в жизни беду, обязательно посочувствует и поможет другому.
— Чего ж моей мамке никто не помог. Да и только ли ей? Гляди, вся Колыма — сплошная могила. Иль только убивать умели?
— Варя! Я никого не убил! И мои руки чисты от крови!
— Помолчал бы! — сморщилась презрительно.
— Посмотрел бы на тебя на моем месте, когда было сказано в лицо:
— У тебя семья с тобою? Откажешься делать, что велят, останешься один. Но ненадолго, самому тоже найдем место. Колыма большая!
По щекам бабы побежали тихие слезы.
Игорь Павлович сидел, обхватив руками голову. Плечи его опустились, вздрагивали мелкомелко:
— Ладно бы я сам, черт со мной, ответил бы за все одним махом и ладно. Но причем мои. Сын был совсем ребенком. За что его лишать жизни. За меня, за чью-то прихоть? Ведь я просился на фронт, как все мужики. Так не пустили.
Показали по локоть и ответили, мол, сами знаем, кого куда послать. Мы тебе передовую и без войны устроим, любой фронтовик позавидует. Не рыпайся, пока сам живой и дышишь.
— Но почему я? Ведь полно других. Там от меня больше пользы. Сюда возьмете грамотного, с опытом. Ведь я только курсы закончил. Вы возьмете с образованием.
— Тебе много ума иметь не надо. Лишь бы умел расписываться и не лез бы не в свои дела. Есть люди поумнее. Они все решат и за тебя.
— Я боюсь, а вдруг не справлюсь?
— Не ссы, деревня! Там даже придурку бояться нечего. Валяй отсюда, не отнимай так много времени! — ответили мне в госбезопасности. Нигде меня не хотели слушать и первое время следили в оба глаза. Бывало, сраный сержант НКВД совал мне в морду свои грязные кулаки за малейший промах и называл так, что в глазах темнело. Я молчал, Варя, боясь за сына. У этих варваров жалости не было. И не приведись сказать ему хоть слово. Что было бы в следующий миг с моим сыном, я уже не знаю. Вот так и жил. Лучше бы я не додышал до того времени.
— А как-нибудь уехать, скрыться от них, разве было нельзя? — спросила Варвара.
— Я готов был даже в могилу закопаться. Но они и там достали бы меня. Ведь я никогда не был карьеристом, не стремился к высоким должностям. Я стыдился сообщать своим, где и кем работаю, как будто у меня на лбу горело клеймо проклятия. Поверишь, я выпивал, часто прикидывался пьяным, но и это не помогло. Знаешь, как однажды пригрозили:
— Еще раз ужрешься, изуродуем так, что вся родня от тебя откажется, и сляпаем из тебя идиота. До конца жизни будешь канать в психушке на потеху всем. Я уже знал, что выполнить это им ничего не стоит.
— Будь послушным, с тебя больше ничего не требуется. Все так просто. Но когда приезжал с проверкой на зону, я потом долго не мог уснуть и вскоре понял, почему именно меня впихнули на эту должность. Считали, что ослепленный званием разучусь думать и окончательно потеряю совесть.
— Игорь, а почему теперь мне все говорите? Зачем? — спросила баба.
— Варя, это называется раскаянием, или запоздалой исповедью. Пришло мое время, мне скоро уходить на тот свет. Кто-то должен знать обо мне хоть малую толику правды. Знай, было очень нелегко и непросто.
— Игорь! Но я и сегодня ничем не могу тебе помочь.
— А чем поможешь. Я и не прошу о том. Все прошло. Но живет в душе и в памяти. И я неволен над собою ни в одном дне. Я зову смерть, но и она не щадит, все медлит.
— Отвлекись, Игорь. Заставь себя не думать о Колыме. Найди себе женщину, какие-то заботы и забудь все, что связано с Магаданом.
— Я пытался.
— И что?
— Бабы слушать меня не хотят. Им плевать, кем я был. Им главное, какую пенсию получаю. И еще, есть ли у меня в каком-нибудь городе приличное жилье. Другое им до мандолины. И так все. Сам по себе я никому не нужен. Как человек ничего не стою. Так было еще в прокурорстве. Я как тот мусор, в каком можно поковыряться, сожрать все съедобное и обоссав напоследок, банально сбежать.
Варя грустно усмехнулась:
— Невысоко себя ценишь.
— Нынче я и этого не стою.
— Э-э, нет, раз переживаешь до сих пор, сохранилась человеческая гордость и достоинство. Не кидай себя в грязь.
— О чем ты?
— Жизнь сыграла с тобой злую шутку, но не отняла совесть и имя. У тебя не потеряно то, за что зовут человеком.
— Ты так думаешь?
— Я в том уверена.
— Но ведь даже Анастасия сказала мне, что прокурор с вшивой пенсией для нее не выше дворника. Она ценит звание, но приложение к нему стоит дороже.
— Потому она одна. Слишком многого хочет и забывает, кто она сама...
— А что у нее в прошлом не заладилось? — спросил Бондарев бабу.
— Хватало за нею всякого! Колотили ее за то, что разбивала семьи, уводила мужиков от жен. Сколько раз ей били окна, пытались поджечь дом. Сама на улицу боялась выйти. Бабы с вилами встречали, забрасывали камнями. Короче, деревенская сучонка она. И пусть не выставляется. Ей бы радоваться, что хоть на старости человек нашелся. И не ковыряйся, какой он! Ей ли свое диктовать. На нее алкаши не оглядывались. А теперь в порядочные бабы хочет вылезти. Куда? Иль не помним недавнее? Да о ней без смеха не говорили. Давно ли остепенилась. Каждый водила на трассе знает ее насквозь...