Колымское эхо
Шрифт:
— Все разумом понимаем. Но когда сталкиваемся лицом к лицу, о разуме забываем, а память такое подкинет, что дышать нечем. Попробуй, сдержи себя, когда до сих пор болят рубцы и шрамы. Тут уж одно желание вспыхивает — отомстить за себя, за все пережитое на зоне.
— Одного мордобоя маловато.
— Сама понимаю. Но за убийство осудят. Л у меня ребенок. О том всегда помню...
— Знаете, девчонки, у меня свой случай был. Поехал я в Москву по делам, надо было оформить документы. В нашей системе все делается через центр. Ну, а с момента увольнения времени прошло немало.
— Ничему тебя Колыма не научила.
— Я уже хотел обидеться. Он же уточнил:
— Не о работе говорю. О том, что мудрости не хватает, житейской хватки. Ну, да что с тебя взять теперь? Но, Игорь, это смешно, что прокурор Колымы остался без гроша! В такое, как в анекдот, никто не поверит. И только я, зная тебя, уверен, что сказал ты правду. Ну, да ладно, все поправимо. Пошли со мной. В благодарность за твое, выручу тебя,— закурил человек и продолжил:
— Поволок он меня по кабинетам. Говорил с какими-то людьми. Потом, весь вечер в ресторане просидели с какими-то рожами. Я никого не запомнил. Ел, покуда оборвалась возможность. А на завтра, как в сказке, у меня приняли все бумаги, документацию, отчеты, отдали мою трудовую, выдали полный расчет и отпустили на все четыре стороны, назвав несколько адресов, куда меня возьмут на работу хоть сегодня. Я ушам не верил. Стал искать Степку, чтоб отблагодарить за помощь. Мне дали телефон. Я поговорил с Семеновым, сказал ему «спасибо». А он ответил, что если бы я был умнее на Колыме, жил бы теперь припеваючи и другие куда как лучше устроились бы. Но я связывал руки и мешал.
— Вот сволочь! Ему мешали! А сколько сам нервы мотал! — встряла Варька.
— Я все понял, сказанное и невысказанное. Он мне на многое открыл глаза. Ведь мы с ним встретились на даче, и Степан предложил поддерживать с ним связь, мол, мало ли где жизнь может столкнуть еще раз, хоть будет к кому обратиться в случае чего.
— Значит, и ты козел! — не выдержала Галька.
— Слушай, я уже три дня не ел, когда увидел Степана. Никаких просветов и надежд не было. Я со своей должностью, стажем и убеждениями оказался в глубокой жопе. А разве не обидно? За что вот так со мною обошлись? — побледнел человек.
— Чего ж в деревню к своим не вернулся?
— Кому я там нужен? Опозоренный, изгнанный отовсюду — в семье лишний человек. Мною никто не поинтересовался, хотя писал письма, обо всем сообщил. В ответ не получил ни слова. На том погасло все, что когда-то теплилось.
Я опять оказался в глупых мечтателях. Моя деревня проявилась, как расчетливая баба, без души и сердца. На зоне зэки добрее и теплее.
— Это и нам знакомо,—
— Вы не поверите, что после Колымы я не приехал к ним. Даже короткий отпуск не стал тратить, понял, что не нужен им и перестал писать. Так вот и живу один, как шиш в кармане.
— А разве у нас иначе. Мы только друг у друга есть. Родные так и засохли где-то в стороне. Порвались все связи. Собственно, мы отвыкли от них. Нас бросили в самую лихую минуту и это не забыть. В последнем письме мать упрекнула за отчужденность, но почему о себе забыла? Я не стала отвечать. Теперь уже все порвано.
— А меня и вовсе из памяти вышвырнули. Даже сын ни одного письма не прислал, хотя уже совсем взрослый. А ума, как не было, так и не стало,— посетовал Игорь Павлович горестно.
— Выходит, у всех свои беды и каждый в этой жизни за свои грехи ответ держит. Помнится, я одного дедульку от охраны спрятала в кучу хвороста, чтоб насмерть не забили, не затравили собаками. Он очень устал и плохо себя чувствовал. Ну, вот так и уложили его на теплую золу, укутали всем, что было. А вечером, когда работу закончили и вернулись, разгребли дедуньку из хвороста, а он мертвый. Не дождался нас, отошел тихо, даже никого не позвал, не попросил помощи. Умер с улыбкой на лице, словно радовался, что смерть наконец-то и
о нем вспомнила, пришла за ним. А мне его так жалко стало, оплакала, как родного. Жаль, что он на самом деле родным не был. Я бы очень любила его. А он ушел, погас, как звезда. А я его забыть не могу. Так и остался он жить в моем сердце с улыбкой.
— Этот дед, как понимаю, был очень мудрым человеком и верно воспринимал жизнь, потому, смерти не боялся. Вот мы все, и вы, и я, что бы ни говорили, как бы ни жаловались на подлое житие, держимся за него зубами и боимся помереть. А вот дед считал жизнь лишь временным пребыванием на земле, какое когда-то едино закончится. Коли так сложилось, он и не держался за этот дар, положившись на волю Божью. Если Господь дал, он и возьмет, когда надо.
— Вот придурок! Хорошо, если Господь возьмет эту душу вместе со шкурой. Это не обидно. А когда к жизням тянули свои лапы все кому ни лень, разве не возьмет досада? А если каждый начнет отнимать жизнь у другого. по-твоему это верно? Нет, козлик, я не согласна. Пусть жизнь — не мед, но она моя и даром ее не отдам, — запротестовала Ритка.
— Ты меня не поняла. Мы говорим о разных вещах. Я всегда был против насильственной смерти. А от естественной никому не уйти.
— Это и ежу понятно.
— Игорь, тебе твоя нынешняя жизнь нужна? Ты дорожишь ею?
— Сам себе я давно безразличен. Жизнь не прожил, а проканителил. В ней не было радостей. А горя навидался слишком много. Может, потому не держусь за свою шкуру. Ничего цен-
ного и никого дорогого на всей земле нет. Ни обо мне, ни я ни о ком не пожалею, когда умру. Нет в душе ни слез, ни смеха. Я все годы прожил одиноким, даже когда была семья. Что ж, не повезло мне. Видно лучшего не достоин. Я когда умру, не стану себя оплакивать или смеяться от радости. Одного попрошу, похоронить среди людей, избавить от одиночества.