Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Все разумом понимаем. Но когда сталки­ваемся лицом к лицу, о разуме забываем, а па­мять такое подкинет, что дышать нечем. Попро­буй, сдержи себя, когда до сих пор болят рубцы и шрамы. Тут уж одно желание вспыхивает — отомстить за себя, за все пережитое на зоне.

— Одного мордобоя маловато.

— Сама понимаю. Но за убийство осудят. Л у меня ребенок. О том всегда помню...

— Знаете, девчонки, у меня свой случай был. Поехал я в Москву по делам, надо было офор­мить документы. В нашей системе все делается через центр. Ну, а с момента увольнения вре­мени прошло немало. И как назло, ну в той Москве замучили меня всякими справками, загоняли по инстанциям. А у меня полнейшая проруха. Денег в обрез, на работу не могу уст­роиться, никуда не берут. Глянут, где и кем ра­ботал, враз глаза становятся большими и круг­лыми и кончено, отказывали. Как будто я удав, а они кролики. Мне от того одно горе. Остава­лись уже жалкие гроши, когда я случайно в ко­ридоре натолкнулся на Семенова Степана. Тот сам меня приостановил, спросил, что за дела в Москве, я рассказал вкратце. Он, как-то снисхо­дительно улыбнулся и сказал:

— Ничему тебя Колыма не научила.

— Я уже хотел обидеться. Он же уточнил:

— Не о работе говорю. О том, что мудрости не хватает, житейской хватки. Ну, да что с тебя взять теперь? Но, Игорь, это смешно, что проку­рор Колымы остался без гроша! В такое, как в анекдот, никто не поверит. И только я, зная тебя, уверен, что сказал ты правду. Ну, да лад­но, все поправимо. Пошли со мной. В благодар­ность за твое, выручу тебя,— закурил человек и продолжил:

— Поволок он меня по кабинетам. Говорил с какими-то людьми. Потом, весь вечер в рес­торане просидели с какими-то рожами. Я никого не запомнил. Ел, покуда оборвалась возмож­ность. А на завтра, как в сказке, у меня приняли все бумаги, документацию, отчеты, отдали мою трудовую, выдали полный расчет и отпустили на все четыре стороны, назвав несколько адре­сов, куда меня возьмут на работу хоть сегодня. Я ушам не верил. Стал искать Степку, чтоб от­благодарить за помощь. Мне дали телефон. Я поговорил с Семеновым, сказал ему «спаси­бо». А он ответил, что если бы я был умнее на Колыме, жил бы теперь припеваючи и другие куда как лучше устроились бы. Но я связывал руки и мешал.

— Вот сволочь! Ему мешали! А сколько сам нервы мотал! — встряла Варька.

— Я все понял, сказанное и невысказанное. Он мне на многое открыл глаза. Ведь мы с ним встретились на даче, и Степан предложил под­держивать с ним связь, мол, мало ли где жизнь может столкнуть еще раз, хоть будет к кому об­ратиться в случае чего.

— Значит, и ты козел! — не выдержала Галька.

— Слушай, я уже три дня не ел, когда уви­дел Степана. Никаких просветов и надежд не было. Я со своей должностью, стажем и убеж­дениями оказался в глубокой жопе. А разве не обидно? За что вот так со мною обошлись? — побледнел человек.

— Чего ж в деревню к своим не вернулся?

— Кому я там нужен? Опозоренный, изгнан­ный отовсюду — в семье лишний человек. Мною никто не поинтересовался, хотя писал письма, обо всем сообщил. В ответ не получил ни сло­ва. На том погасло все, что когда-то теплилось.

Я опять оказался в глупых мечтателях. Моя де­ревня проявилась, как расчетливая баба, без души и сердца. На зоне зэки добрее и теплее.

— Это и нам знакомо,— поддержали дев­чата.

— Вы не поверите, что после Колымы я не приехал к ним. Даже короткий отпуск не стал тратить, понял, что не нужен им и перестал писать. Так вот и живу один, как шиш в кар­мане.

— А разве у нас иначе. Мы только друг у друга есть. Родные так и засохли где-то в сто­роне. Порвались все связи. Собственно, мы от­выкли от них. Нас бросили в самую лихую ми­нуту и это не забыть. В последнем письме мать упрекнула за отчужденность, но почему о себе забыла? Я не стала отвечать. Теперь уже все порвано.

— А меня и вовсе из памяти вышвырнули. Даже сын ни одного письма не прислал, хотя уже совсем взрослый. А ума, как не было, так и не стало,— посетовал Игорь Павлович го­рестно.

— Выходит, у всех свои беды и каждый в этой жизни за свои грехи ответ держит. Помнится, я одного дедульку от охраны спрятала в кучу хвороста, чтоб насмерть не забили, не затрави­ли собаками. Он очень устал и плохо себя чув­ствовал. Ну, вот так и уложили его на теплую золу, укутали всем, что было. А вечером, когда работу закончили и вернулись, разгребли дедуньку из хвороста, а он мертвый. Не дождался нас, отошел тихо, даже никого не позвал, не попросил помощи. Умер с улыбкой на лице, словно радовался, что смерть наконец-то и

о нем вспомнила, пришла за ним. А мне его так жалко стало, оплакала, как родного. Жаль, что он на самом деле родным не был. Я бы очень любила его. А он ушел, погас, как звезда. А я его забыть не могу. Так и остался он жить в моем сердце с улыбкой.

— Этот дед, как понимаю, был очень муд­рым человеком и верно воспринимал жизнь, потому, смерти не боялся. Вот мы все, и вы, и я, что бы ни говорили, как бы ни жаловались на подлое житие, держимся за него зубами и бо­имся помереть. А вот дед считал жизнь лишь временным пребыванием на земле, какое ког­да-то едино закончится. Коли так сложилось, он и не держался за этот дар, положившись на волю Божью. Если Господь дал, он и возьмет, когда надо.

— Вот придурок! Хорошо, если Господь возьмет эту душу вместе со шкурой. Это не обид­но. А когда к жизням тянули свои лапы все кому ни лень, разве не возьмет досада? А если каж­дый начнет отнимать жизнь у другого. по-твоему это верно? Нет, козлик, я не согласна. Пусть жизнь — не мед, но она моя и даром ее не от­дам, — запротестовала Ритка.

— Ты меня не поняла. Мы говорим о разных вещах. Я всегда был против насильственной смерти. А от естественной никому не уйти.

— Это и ежу понятно.

— Игорь, тебе твоя нынешняя жизнь нужна? Ты дорожишь ею?

— Сам себе я давно безразличен. Жизнь не прожил, а проканителил. В ней не было радо­стей. А горя навидался слишком много. Может, потому не держусь за свою шкуру. Ничего цен-

ного и никого дорогого на всей земле нет. Ни обо мне, ни я ни о ком не пожалею, когда умру. Нет в душе ни слез, ни смеха. Я все годы прожил одиноким, даже когда была семья. Что ж, не повезло мне. Видно лучшего не достоин. Я когда умру, не стану себя оплакивать или смеяться от радости. Одного попрошу, похоронить среди людей, избавить от одиночества.