Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Кто-то из наших спросил ее, что станет делать, если мужик ленивый или пьющий попа­дется? Она и ответила:

— Я его схомутаю так, что ничему не пора­дуется. Как шваркну горячим утюгом по загрив­ку, не то в петлю сиганет, в колодец кинется. У мине про лень и пьянку живо запамятует. Даром хлеб жрать не дам!

— Вот тебе и бабки! Наши старухи молодух шутя обскачут даже после Колымы! — смеялась Галина звонко.

— Эта Ксенья все время жалобы строчила, несчастной прикидывалась. Говорила, что всю войну партизанам помогала. Нашла и свидете­лей полдеревни. Вступились за нее. Потому и половины срока не отсидела, выпустили бабку домой. Велели ей больше не воевать

нигде! — вспомнил Игорь.

— Хитрые они были — наши старухи. Но не все. Была такая баба Таня. Всю войну в рыбачках мантулила. В бабьей бригаде вкалывала. По два и по три плана выполняли. И это на Камчатке, лосось ловили. А баба Таня бригадиром была. Но беда случилась. Вышли они в море на лов, а тут внезапно шторм поднялся. Уйти на берег не успели. Потащило их дору, лодку так называ­ли, на скалы. Да как трахнуло об утес со всего размаху. Лодку вдребезги и две бабы потонули. Плавать не могли. А и, попробуй, вытащи их в штормягу! Ну, бабу Таню под суд отдали за вредительство. Врагом народа назвали, контрой и упекли на Колыму на целых двадцать пять лет. Поначалу даже расстрелять хотели, но она Сталину написала. Он расстрел сроком заме­нил. Но таким, что попробуй его пережить на Колыме! А баба хорошая, трудяга и умница. Никогда ни на что не жаловалась, не просила послаблений, ей все годы с ее артели рыбу присылали. Какие хорошие, теплые письма пи­сали ей. И тоже не сидели, сложа руки, жалова­лись во все концы, просили за свою бригадир­шу, требовали отпустить на волю. Ее хоть и не выпустили, а срок срезали. Сначала до пятнад­цати, там и до десяти лет. А когда Сталина не стало, вовсе с зоны выпустили. Она в свою ар­тель так и уехала.

— А к чему о ней вспомнила?

— Да потому, что таких забывать нельзя. Она сколько всем помогала. Советом, добрым сло­вом, шуткой согревала. Больным отдавала свои пайки. Ни с кем никогда не грызлась и никого не обидела. За многих вступалась. А для себя ни­чего не просила, зато всем скрашивала жизни. Светлый, теплый человек, о ней никто плохого слова не скажет. Но в жизни самой круто не повезло. В первые дни войны погиб ее парень. Война их разлучила накануне свадьбы. Так наша Татьяна все годы не верила в смерть своего любимого и ждала, как живого. Я так хочу, чтобы ей повезло. Нельзя бедам сыпаться дождем на голову хорошего человека. Ведь когда-то все не­приятности должны закончиться, а черная по­лоса уйти из ее жизни навсегда. Пусть Бог уви­дит ту женщину и поможет во всем,— пожелала Ритка.

— Да! Баба Таня и впрямь была особой,— поддержали девчата тихо.

— Мало таких было в зоне,— оборвал доб­рые воспоминания Игорь Павлович:

— Я больше сталкивался с другими. Вот и эта женщина, имя подзабыл. Кажется, Жень­кой была. А фамилия—Лаптева. Ну, она на­хально пробилась ко мне на прием. Все убеж­дала, что осудили несправедливо. Дескать, ра­ботала она честно на своем складе, никогда ничего не воровала, а вот комиссия придралась, потому что председатель проверяющих домо­гался ее и приставал среди белого дня прямо на складе. А там у нее кроме овса и комби­корма ничего не было.

— Я даже кур не держала у себя. Уж не го­воря о корове и свиньях. Некогда было зани­маться хозяйством. Все время отнимала рабо­та. Ей всю себя отдала без остатка. Ну, а куда денешься, коль из себя видная. Пышная и соч­ная, молодая и приятная, это никакая работа не отнимет. Ты хоть как в халаты рядись, мужики роями кружились вокруг склада. Глаз с меня не сводили и все облизывались. То обнять норо­вят, то погладить, ущипнуть. Другие тоже со своими намеками. Ну, куда от них бежать, хоть склад закрывай, одолели.

Мне уже домой ухо­дить пора, а они вертятся. Я минуты одна не была. Всегда кто-нибудь рядом вертелся. Да все нахальные. Ну, что поделаешь, воспитание та­кое — деревенское, культурного обхождения не знали,— жаловалась баба.

— Зачем вы мне все это рассказываете,— перебил ее тогда.

— Женька приподняла свои груди на руках и спрашивает меня:

— Неужели сам не видишь? Да на мою зад­ницу вся деревня оглядывалась и завидовала. Второй такой ни у кого не было! — встала и по­казывает свои прелести мне:

— Ну, что правду сказала? И у вас другой, как я, уже не сыщете! Неужели вся эта красота должна пропадать на Колыме? И за что? Ну, мо­жет мыши сожрали те три мешка овса и комби­корма. Я же это не ем. То и дураку понятно. За что ж меня терзать невиноватую женщину? Глянь, лучше, чем я, во всей деревне бабы нет. Это все наши мужики говорят. А разве не прав­да? Ты ж погляди!—трясет сиськами,— хохо­тал Бондарев громко.

— Ну, ответил ей, что ни ее задницу, ни грудь, к протесту не пришьешь. Нужны веские доказа­тельства невиновности. А у нее аргументы сла­бые, неубедительные:

— Ох, как она тут зашлась. Мои слова поня­ла по-своему, и раскричалась:

— Да я любого хмыря укатаю, хошь в посте­ли или на складе. Благодарностью не обойду. Любой довольным останется и ты тоже!

— Этого мне не надо!

— А ты подумай! Вся деревня довольна мной. Иль наши глупее? Зря так считаешь!

— Но куда фураж делся? Иль ему твои пре­лести не понравились?—спрашиваю ее.

— Ну, им закусывать не станешь, на обед иль ужин тоже не годится. Я такое не ем! И ни­кого этим не угощаю. Вот приди ко мне на склад, сам увидишь, как мешки лежат. Ну, иной под задницу сунешь, не будешь целый день на но­гах стоять. Сам посуди! А иной мужик как сядет на мешок, у него из-под сраки полмешка комби­корма высыпется. Или скотники приезжают на телеге под погрузку. Тут тоже естественных по­терь куча. Я после них еле успеваю подметать полы! А мешки досыпать надо. Вот и думай, откуда ту прибавку брать? У меня самая адская работа. Сама прихожу вся в комбикорме. С час отряхиваюсь. Так что теперь меня в кормоза­парник совать надо, чтоб не было убытка? А ведь корма привозят в дырявых мешках. По пути сколько теряется?

— Комиссии надо было сказать, почему им не объяснила ситуацию? — спросил бабу.

— А кто там на мешки смотрел. Они только на меня глядели. А ихний главный так и сказал:

— Смачная ты баба! Но фураж верни. Бери, где хочешь, иначе саму за жопу возьмем, и не выкрутишься. Недостача серьезная. Так что на­турой не рассчитаешься. Придется тобой всерь­ез заняться, правда, мужики? Ну те, конечно, загалдели, согласились враз. А я так не могу. С такой оравой, попробуй, натурой рассчитай­ся, жопа треснет. Ну, там с одним или двумя, куда ни шло бы! К примеру с тобой! Запросто управлюсь, если протест нарисуешь. И на долгое время дружить будем. Я — баба благодарная. Про это все знают.

— Ну, я ответил, что она не по адресу об­ратилась, и таких благодарностей ни от кого не беру.

— Ох, и удивилась, наверное, эта баба?

— Возмутилась! Вот так вернее. Видимо, ник­то не отказывался. Женщина и впрямь ориги­нальная. Но обиделась до слез. Когда я пред­ложил ей покинуть кабинет, она своим ушам не поверила. А уж обзывала всеми гадостями. На­звала холощеным козлом, свинячьим геморро­ем, дальше вспоминать не хочу. Сказала, что второго такого дурака во всем свете не видала. Вот и пусти на прием эдакую красотку, потом с месяц плеваться будешь, если живым оста­нешься.