Колымское эхо
Шрифт:
— И хорошо!—улыбалась Варя.
— Чего тут доброго! Хватай того, кто предложился! Руками и зубами держись за него. Больше никого не будет. А годы уходят. Так и останешься бабой-ягой девственницей. Кащеев нынче нету...
— Как это? А ты сидишь! Кто сам есть?
— Ну, нет. Я может и не красавец, но занятой. При семье и детях состою. Из дома никто не гонит. Всех кормлю. За что с дома прогонять? Я в семье, как-никак, хозяин.
— Слушай, Федь, а вот если б тебе предложили переехать на юг в дом, с садом, огородом, с постоянным солнцем и теплом, а и в доме все удобства. Ты уехал бы насовсем? — спросила Варвара.
— Не знаю. Лет пять назад мы всей семьей ездили к брату в Ялту. Да, тепло, полно солнца. Море под боком, всякие фрукты, а душа взвыла и запросилась обратно на Колыму. И все мне не так. Ну, хоть волком вой. Ни есть, ни спать не хочу, словно кто-то сглазил. Две недели промучился вот так и уехал домой. Все мне там чужим показалось. Вода затхлая, дожди постоянные, жратва никчемная, воздух сырой, все вокруг серое. Не живет и не дохнет. Я ноги в руки и на самолет. Меня спрашивали, чего улетаю раньше времени? Я ответил, что еще жить хочу. С тех пор меня на юга под автоматом с Колымы не вышибить. Нет для меня другой земли для жизни. Я там на третий день задыхаться начал. И сердце вместе с ногами в отруб пошло. Короче, не по мне тот климат. А коли так, ничего не надо. Всякая птица в своем гнезде живет, его любит, так и я свою Колыму ни на что не променяю. Я тутошний, здешний, как сугроб. Хорошо иль плохо, дышу и радуюсь. Чужие красоты не по мне. А ты, сама решай. Женщина место для жизни выбирает иначе!
— Как? — удивилась Варя.
— Туда, где сердце придержит, там останется.
— Но юг все хвалят...
— Ну, вот видишь, а я корявый! — рассмеялся человек громко.
Они еще долго разговаривали о море, о солнце, о цветах и людях. Находили свои плюсы и минусы. Казалось, их спорам не будет конца.
...В это время Бондарев уже проехал два поселка. Минуя их, снимал облезлую шапку, крестился, что-то шептал, оглядывался на обе стороны дороги, что-то примечал, сокрушенно качал головой и тяжело вздыхал.
— Совсем могилки не означены, не понять, кто где похоронен. Вовсе людей позабыли и закинули, совсем не навещают их. Так-то вот и живут в одиночестве, неприкаянно. Обидно так вот остаться. Многие в безвестье поумирали. Знать, совсем никого из родни не осталось,— сокрушался человек. Но, вот увидел памятник, занесенный снегом по плечи. Лицо от морщин разгладилось, улыбка скользнула по лицу:
— Не все забыты. Кого-то помнят еще. Но как мало таких...
— О чем ты печалишься? В такую пору кто поедет ставить памятник? Сам покойником тут останешься. Погоди, придет весна, все изменится, оживет,— утешал водитель пассажира, а тот оглядывал кресты и плиты, называл имена похороненных:
— Вон там Яна Танич лежит. Четыре года Колыме отдала. Простыла насмерть. Всего двадцать лет было. Красивая девушка была. Но Колыма все отняла и саму сгубила...
— А вон там, возле дерева, Юрка Хохлов лежит. С голода умер. Здоровый был парень, как лось. И красивый, а голод одолел. Свалил его, как старика, иссушил и обескровил. Такому бы жить долго, родить детей, а он и полюбить не успел.
— Там Ольга прикорнула в уголке. Сердце сдало. По матери переживала сильно. А она и теперь живет, вся в слезах. Легко ли ей единственной дочки лишиться. Ее уже не поднять. Все кончилось. И для Оли, и матери нет больше жизни. Вон на снегу цветы алеют. Выходит, недавно была. Да толк какой. Только саму себя гробит. Колыма, что отняла, то уже не вернет.
— А у меня вон там, неподалеку, мать лежит. Охрана забила,— глянул водитель на Игоря Павловича и добавил:
— Вот тут по центру четыре барака стояли. Людей тьма была. Забузили из-за жратвы и подняли кипеж. На работу не вышли. Администрация долго не думала. Послали пару бульдозеров навстречу друг другу. Люди в середине оказались. Всех всмятку сгребли. Одни кости и кровь. Закопали всех в общей яме. Ничем не означили. А человек триста не стало. В общей могиле лежат. Без крестов и имен. Попробуй, отличи, где кто? Зато бунт погасили быстро, другим в науку, чтоб не бузили. И сколько такого зверства терпели в те годы, не счесть,— выдохнул человек тяжко.
— Выжившие теперь вспоминать не хотят. Слишком дорого дается та память. А виновные до сих пор не наказаны за массовое убийство. Живут себе спокойно по городам и селам. Не одна блоха их не грызет и не точит. Вот только дома дети до сих пор ждут, все надеются на ошибку. А в сиротстве, ох и не сладко дышать. Судьба навсегда искалечена. А начальник этой зоны в Одессе живет. В пароходстве работал, уважаемым человеком считали козла. А ведь это он дал команду бульдозерам. И те выполнили ее молча, даже не подумали, что там их отцы и братья! Так кого виним, если сами сволочи! — скрипнул зубами водитель.
— Давно из зоны вышел? — спросил его Игорь Павлович тихо.
— Давно. Мы свой барак подожгли, от него остальные загорелись. Спасать нечем и некого.
Те, кто в живых остались, разбежались в разные стороны. Попробуй всех перелови. Вот и списали на пожар. Правда, в огне тоже погибли люди. Но бульдозеры смяли куда больше. Это им не простится.
— А что теперь сделаете?
— В Одессе и накрыли. Караулили до вечера, до самой темноты. Потом на набережную вызвали из ресторана. В хорошем настроении мужик был, все что-то напевал. Когда напомнили, кто мы есть, словами подавился, дышать стало нечем,— умолк водитель.
— Что ему сделали, как загасили?
— «Разлукой» по башке и в воду. Списали на несчастный случай, мол, нырнул неудачно. Да хрен с ним. Уже больше десятка лет прошло. А у меня по соседству трое пацанов живут, дети того, какого бульдозерами смяли. Уже взрослые. А у меня до сих пор язык не поворачивается сказать им правду. Так даже со скотом не обходятся,— и, увидев деда на обочине трассы, притормозил машину, позвал:
— Трофимыч! Возьми свои харчи. Мешок на мешок меняю. Давай сюда! — протянул руку за мешком и, повернувшись к Бондареву, сказал сипло: