Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Была любовьюшка, с год, как померла. При ей жизнь звенела. Хотелось дышать, бегать и прыгать, забыв про возраст. А что теперь? Одним горем все стало. Белым саваном покры­лось. Никому уже не нужен и скоро назовут как всех одним словом — Колымой...

— Все мы уйдем когда-то. Рано или поздно, едино ни минуты лишней не задержимся. Но зачем раньше времени себя отпевать. Живи, покуда Бог дает, и радуйся каждому дню, как подарку. На тот свет мы успеем. И тебе, грех жаловаться. Коли ты жив, значит, зачем-то еще нужен. Ни минуты не задержишься, если там тебя затребуют. А покуда живи и не сетуй,— говорил Бондарев убежденно и дед перестал канючить.

— Ты не серчай, Игорек, верно, все старики такие,

им какую жизнь не подай, все сетуют и не довольствуют, все им кажется, что достойны луч­шего. Вот возьми у нас Кузьмич жил. Тихий, спо­койный человек. А в жизни у него ни единого просвета не имелось. Пойдет, бывало, на свою шконку, выплачется за все разом, потом вста­нет, перекрестится, и словно ничего не было. Живет по новой. Никому ни на что не жалился.

— А знаешь, как умер он? Прямо ночью. Даже не застонал, не крикнул. С улыбкой в лице. Думали, спит, а он холодный, даже задубел. Но смерть ему не наказанием, радостью пришла, будто по голове погладила и увела с собою. Редко кто так умирает. Тихо, совсем неслышно, вроде на цыпочках ушел. Вот только двери за собой забыл закрыть. Ему все зэки позавидова­ли. Оставил нас, ни на кого не оглянулся. Слов­но не ушел, а улетел прямо на небо. Выходит, светлый человек рядом жил, а мы, по слепоте и бездушию своему, даже этого не увидели,— вздохнул старик и продолжил:

— За мои годы тут многие померли. Зэки и начальство. Всякие уходили и все по-разному. Вона начальник зоны помер. Полный полковник.

Тучный был человек. И ростом с хорошего мед­ведя. Бывало, захохочет в своем кабинете, все зайцы в лесу дрожат. А ежпи крик поднимет, в десятке зон отзывается его рычание. Крепкий был с виду. Все за троих делал. Уж сядет по­жрать, сразу ему таз подавай, обычной дозы мало. И постель была такая, что двоих медве­дей уложить можно. Один выталкивал машину из снега. И добрым был. Но и его хвороба сыска­ла. Чего-то внутри не заладилось. Перекос полу­чился. Как он бедный мучился, кричал, а никто ему не помог. В своем кабинете кончился. А как жалко было. Молодой еще, такому бы жить да жить. А он ушел, никого не упредив. Сколько времени прошло, но такого, как он, уже не было,— почесал дед затылок с сожалением.

— Сколько люду через эти зоны прошло, ни счесть! Кажется, что вся Россия тут отметилась и побывала. А вот запомнилось не так много. Те, кто в душу вошел, тот навсегда в ей остал­ся. Но не только хорошие, случалось, и поганцы появлялись, куда от них денешься? Вон, Паш­ка, первым водителем был у нас. На лесовозе вкалывал, ну и сатана, не мужик, скольким не­рвы истрепал. Машина у него через день каж­дый день ломалась. Все чинили ее, а он про­хвост, сидит и курит, никогда не подойдет по­мочь. Вот такой поганец. Себя чуть ли ни графом считал и черную работу для себя не признавал.

— А еще был Шамшала. Этот тракторист. Но бздилогон, второго такого нету нигде. Чуть стем­неет, он трактор на прикол ставит и все на том. Не вымолишь его помочь, выдернуть машину, если она даже в соседней луже застрянет. Вот такой идиот. Темноты до икоты боялся. Видать, когда-то наполохали, он до сих пор боится до судорог.

— Однажды машина с зэками застряла на полпути, возвращались с трассы и на тебе в ка­наву угодили. Пошли за Пашей, стали его про­сить выдернуть за задок. Так отказался козел. Послал всех в непотребное, повернулся на дру­гой бок и уснул. Хоть ты его убей, слушать ни­чего не стал. Ну, что делать? Пурхались мужики из последних сил, до утра вытащили машину, притом все пупки себе порвали. Но с Пашкой перестали разговаривать, бойкот объявили при­дурку. Ну и что? Он живет, поплевывая в пото­лок. Чихает на всех. Знает, сам на поклон не пойдет, а к нему еще сто раз приползут. И нику­да не денутся.

— Вломили бы ему, сразу человеком стал! —

невольно вылетело у Бондарева.

— Часто тыздили. Так и не помогло. Он сту­кач у начальства. С такими лучше не связы­ваться. Себе хлопотней. Как запрут в ШИЗо на месяц, про Пашку забудешь. Ему и сидеть оста­лось немного. Уедет, очистит воздух Колымы,— готовил дед на стол, аккуратно ставил миски, стаканы, гремел ложками.

— Нынче гречневую кашу будем есть. С на­стоящим маслом. Сто лет ее не пробовал. А ведь охота! Придвигайся к столу! Сколько не базарь, а пузо свое просит.

После обеда человек повел Игоря Павлови­ча на погост. Останавливался возле каждой мо­гилы и захоронения:

— Вот тут Лида с Марусей лежат. Совсем молодые девчонки. Нет, эти не по болезни умер­ли. Охрана замордовала. Запорола насмерть.

— За что?

— Устали и в обед прилегли. Вскоре заснули с устатку. Их будить, они не встают. Так вот и разозлили. Повырезали хлысты и давай девок бить. Те вскочить пытаются, охрана в ярость вошла. Куда там пощадить, сворой звериной тер­зали. Так вот и засекли намертво. И ничего им не было.

— А эти на болоте попались.

— Тех двух деревом раздавило.

— А вот эти в берлогу угодили. Медведица еще спала. В куски порвала девок. Пока охрана очухалась, спасать стало некого.

— Не повезло им,— вздохнул Бондарев.

— Да что пустое брехать. Вот на энтом са­мом месте дерево ни с чего в куски развали­лось. С верхушки разлетелось и мужика, самого бригадира всмятку уделало. Да так, что и не встал. Правду молвить, вредный был человек, злой, как зверюга. Так и кончился по-скотски, без сожаления и слез. Никто доброго слова вслед не обронил. Он очень худо к людям отно­сился. Все начальству старался угодить. А у них таких бригадиров полные карманы. Даже имени не вспомнили. Такая у них благодарность. За­сыпали землей и не перекрестились. Ничего доброго не пожелали.

— А вот тут мой друг схоронен. Яша Пыжи­ков. Ему до воли всего полгода оставалось. Вот где досадно. Мы с ним вместе много лет бедо­вали. Мечтали вместе с зоны выйти на волю. Ведь земляки. На одной улице, в одном доме жили. Каждая корка хлеба делилась пополам. Все друг про друга знали. А на тебе, не стало человека вмиг. Рысь сиганула. На самый за­гривок. Я и понять не успел. Лежит без кровин­ки. У меня в руках ни ножа, ни палки. А рысь голыми руками не взять. Я к ей, она и на меня шеперится. Того гляди сиганет. Вот тебе и Колы­ма. Мы даже не видели, как та зверюга подкра­лась. Прыгнула и все тут. Когда сгубила челове­ка, тут же на дерево забралась. И не видно стало даже следов. Мужики сказали, что это Колыма ему такую смерть приготовила. Быструю и вне­запную. Она хороших людей так убивает, кому время пришло уходить. Зажиться на свете не даст. Я вон сколько прошу забрать меня с этого све­та, так нет, не торопится, не спешит, как на смех жить заставляет. А уж реки человечьей крови прошла Колыма. Нет дня, чтоб кого-то не сгу­била...

— Но кто-то должен хоронить погибших...

— Только не я! Хреновая эта доля...

— А здесь кто похоронен? — указал на мо­гилу Бондарев.

— Девица, на второй день ее не стало. Го­ворили, змея укусила ее. Я не видел,— прошел мимо, поклонившись могиле в пояс.

— А тут, вот в этом углу, все особые лежат. Всплошную единые политические. Мы в том не разбирались. Грамотешки и умишка было мало­вато. Они супротив самого Сталина попёрли. Вот и приволокли на Колыму всяких кулаков, де­зертиров, старост, полицаев. Лупили без жали. А потом за руки, за ноги и сюда. Иные, в земле стонали, но подходить к могилам запрещалось. А бывало, послушаешь их голоса, волосы ды­бом встают. Как они стонали и кричали бедные, сердце на части рвалось. Их тоже без гробов хоронили. Иных совсем голых, всех в крови,