Командующий фронтом
Шрифт:
— Видит бог, что не хотел тревожить тебя понапрасну, но коль просишь — скажу. Говорят, будто жандарм на Бородинском прииске какую-то девку увез, а девка не местная.
— Неужели Ольгу Андреевну схватили? — спросил Лазо, не глядя на Степана.
— Не верю, что то была наша Олюшка.
Лазо наклонился и, упершись локтями в колени, закрыл лицо. Безуглов смотрел на него, и по-человечески ему было жаль того, кто вызвал в нем дремавшую гордость и научил, как бороться за волю. Чем он мог утешить своего командира? Лазо не нуждался в утешении, но к советам чутко прислушивался. И Степан робко промолвил:
— Я думаю, что нам надо дело решать.
Лазо пытливо посмотрел на казака, словно спрашивая: «Какое дело?»
— Нашим
— Значит, ты советуешь уйти из тайги? — спросил Лазо, и уже по одному тону Безуглов уловил, что командующий принял решение, но, как партийный человек, спросит совета у всего отряда.
— Уйти, — твердо настоял Степан. — Шкаруба обобрал нас до нитки, и сам он как сорняк: все вытеснит, никому места не даст.
За месяц до нового, 1919 года отряд решил покинуть тайгу и пробраться в какой-нибудь город. Лазо разбил отряд на три партии: в одной пятеро человек, в другой — четверо, в третьей — сам Лазо и Безуглов — и дал старшим явки в Чите и Благовещенске. Первыми ушли Лазо и Безуглов, через день должны были сняться остальные.
Рацион еды был заранее составлен для всех трех партий. Степан раздал оставшиеся продукты на руки. Чтобы замести свои следы, было решено уйти тайком от Шкарубы и стариков-таежников.
Шли ночью, и то больше тайгой, а днем спали в снежных ямах, которые сами рыли припасенной лопатой. Лазо и Безуглов спали поочередно: один дежурил, чтобы предупредить о непрошеном госте — человеке или звере. Однажды на рассвете подкралась росомаха. Безуглов спал, а Лазо, держа руки у рта, обогревал их своим дыханием. Увидев зверя, Лазо вложил два пальца в рот и свистнул — росомаха, виляя хвостом, мгновенно исчезла.
Миновав Васильевский прииск, Лазо предложил:
— До Невера не так уж далеко, но на разъезде нам делать нечего, давай свернем на Рухлово, там много железнодорожников.
Не доходя до станции, Безуглов отдал Лазо свое ружье и пошел один в поселок. Он оброс, как и Лазо, бородой. Шел он пружинистым шагом, без оглядки, чтобы не вызвать подозрений у прохожих, но зорко смотрел по сторонам, словно определял каждого человека — враг он или друг.
Его внимание привлек прохожий в железнодорожной робе. Лицо прохожего показалось знакомым Степану, до того знакомым, что он даже готов был уверить себя, что это казак из его сотни и приходится он свояком Ермолаю Игнашину, убитому американцем под Читой. Но имя казака Степан непростительно забыл. Тогда он резко повернулся и пошел следом за железнодорожником, мучительно припоминая его имя. И, как бывает в таких случаях, на память пришла история, когда Игнашин в Шарасуне подбивал казаков на то, чтобы не грузить платформу. Степан вспомнил, как рядом с Игнашиным стоял чубатый казак, на штанах у которого выделялась красная струя лампаса, и что-то подсказывал Ермолаю. Степан даже спросил, как его зовут, и тот ответил… Но что он ответил?.. Вот досада… Ох, вспомнил! Иннокентий Стахеев!
В двух шагах от железнодорожника Безуглов тихо окликнул:
— Стахеев!
Железнодорожник обернулся. Те же живые, широко раскрытые зеленые глаза, прямой нос с широкими ноздрями, упрямый подбородок, и только чуб не то спрятан, не то острижен.
— Не ты ли Иннокентий Стахеев?
Железнодорожник сжал кулаки, словно приготовился к драке, но Безуглов, улыбнувшись, сказал:
— Руки убери, Кеша, и смотри мне в глаза! Узнаешь?
— Нет!
— А я тебя узнал, Кеша. Ты ведь свояком приходишься Ермолаю Игнашину, царствие ему небесное… Хороший был у меня помощник.
При имени Ермолая Стахеев сразу проникся доверием к незнакомому бородачу и спросил:
— А ты кто, папаша?
— Командовал сотней.
Стахеев еще шире раскрыл удивленные глаза и съежился.
— Не ври, папаша, иди своей дорогой.
— Кеша, неужто не узнаешь казака Безуглова? Посмотри-ка на меня. — И Степан, подобрав бороду, прикрыл ее руками.
— Степан Агафоныч!
— Тихо, ты особенно не расходись. Сказывай, как живешь, что делаешь?
Стахеев оглянулся.
— Пойдем, Степан Агафоныч, подальше от греха.
Свернув в переулок, они остановились у домика, перед которым был разбит садик, обнесенный штакетником. Сейчас садик был завален снегом.
Стахеев предусмотрительно еще раз оглянулся и начал:
— Когда главком отпустил нас, я подался в станицу, а там уж новый атаман. Всем, кто у красных служил, приказал дать по десять плетей и явиться к Семенову. Нет, думаю, на измену не пойду, и ночью конь меня вымчал духом из станицы.
— А коня куда дел? — перебил Степан.
— Продал. Ведь конь — первая улика, что ты казак. Здесь встретился с одним железнодорожником, уж он в летах. Подружился с ним, рассказал про себя, он меня и пожалел, повел к себе. Жена его, Марфа Лукьяновна, сшила мне эту одежку, потом устроила на дровяной склад. Стал я к ним заходить, и вот однажды она призналась: «Наш сынок, говорит, у Лазо служил, а как ваши из Читы убегли, ничего про сыночка и не знаем».
Стахеев умолк, призадумался и спросил:
— Про главкома ничего не слыхать?
— Говорят, что партизанов скликает, готовит большую силу против Семенова, — ответил уклончиво Безуглов.
— Вот бы к нему податься.
— Придет время — даст знать. А что твой железнодорожник — хороший человек?
— Душевный, Степан Агафоныч.
— Не может ли его жена и мне одежку сшить?
— Зайдем к ней, — предложил Стахеев, — она неподалеку живет.
Сергей Кузьмич и Марфа Лукьяновна Иванцовы прожили в Рухлове свыше сорока лет. Он служил на железной дороге и в разговоре с такими же, как и он, стариками всегда сокрушался о том, что не пошел учиться на машиниста. «Тот по белому свету ездит, людей разных видит, — говорил он, размахивая руками, — а мое дело дальше Рухлова не выведет. Я своему Ваньке другую дорогу покажу». Но когда Ваня подрос, ему захотелось учиться, и Сергей Кузьмич, выбиваясь из сил, — жалованья едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами, — отвез его в Читу. Старики в нем души не чаяли, лелеяли надежду: закончит сын училище, станет зарабатывать, начнет им подсоблять. Но с первой вестью о революции до Сергея Кузьмича дошел слух, будто его Ваню видели в Чите с красной нашивкой на околыше фуражки, с револьвером и бутылочной гранатой. Старик долго скрывал от жены эту нежданную новость, потом собрался в дорогу и поехал в Читу. Ваня встретил его радостно и все укорял: «Стыдитесь, папаша, вы всю жизнь лямку тянули, а теперь, когда мы с кривдой разделываемся, отступились». И Сергей Кузьмич, переборов в себе чувство недовольства, сказал: «Может, ты и прав, сынок, пусть будет по-твоему, но только нас с мамашей не забывай». А потом Ваня писал родным про то, как судьба его свела с главкомом Лазо, что гражданская война скоро закончится и тогда народ богато заживет, а он, Ваня, поедет учиться в военную академию. Но пришли семеновцы, понаехали чехословацкие мятежники и американцы, потом японцы, и Ваня исчез, словно сквозь землю провалился.
В Рухлове все время появлялись новые люди под видом мастеровых, народ узнавал в них лазовцев, тайно скрывал, кормил и даже устраивал на работу. Но Ваня не появлялся, и Сергей Кузьмич был рад каждому знакомству, чтобы выведать, не знает ли кто про его сына Ивана Сергеевича. Кеша Стахеев обещал дознаться и всякий раз, приходя к Марфе Лукьяновне, отворачивал глаза, словно чувствовал свою вину. Вот почему, повстречавшись с Безугловым, он несказанно обрадовался и тут же повел его в дом Иванцовых.