Командующий фронтом
Шрифт:
Марфа Лукьяновна стряпала в тот час постный обед. Увидев Иннокентия в сопровождении чужого ей человека, она строго посмотрела на них и отвернулась.
— Марфа Лукьяновна, — робко обратился к ней Стахеев, — это мой командир сотни, жена и сынок в станице бедуют, а он весь оброс, как леший, скитается по белому свету.
За окном раздался фабричный гудок. Стахеев, спохватившись, поспешил к двери, бросив на ходу:
— Степан Агафоныч, погуторь с Марфой Лукьяновной. Она как мать родная, ты ей все выложи, а я забегу сюда после работы.
Безуглов остался с незнакомой женщиной. Первым делом он бегло осмотрел комнату. Сразу бросилась в глаза неприхотливая мебель: старый шкаф с одной дверкой, обеденный стол с выцветшей клеенкой, по краям которой была оборвана глазурь, и несколько табуреток. К стене над плитой была прикреплена полочка, уставленная посудой, потускневшей мясорубкой, старыми кастрюлями и сковородками. На протянутой от полочки до печи веревочке висели дуршлаг, терка, шумовка и полотенце с синей каймой. Из кухни, служившей одновременно и столовой, вела дверь в горницу.
И неожиданно Безуглов вспомнил, как однажды он вместе с Лазо заставил ждать Рябова в пади. Сейчас Сергей Георгиевич нетерпеливо дожидался один в тайге, видимо беспокоясь о Степане. «Надо скорей кончать разговор с этой неприветливой женщиной», — подумал он.
— Ты, Марфа Лукьяновна, не серчай на Кешу, что он привел меня сюда, — сказал Безуглов. — У меня свой дом, своя семья. Но только теперь такое время, когда надо думать не только за свою семью, а за весь народ.
— Чего же ты хочешь, милый человек? — спросила недоверчиво хозяйка.
— Хочу, чтобы выслушала.
— Ну, говори.
— Сына твоего, Ванюшу, знал.
Марфа Лукьяновна с искаженной улыбкой на тоскливом лице бросилась к Безуглову и, тяжело дыша, перебила его, умоляя:
— Бога ради, скажи, где соколик мой?
От волнения она засуетилась, поднесла Степану табуретку и сама уселась.
— Я материнское сердце обманывать не стану, скажу, что знаю.
— Говори, говори, — торопила Марфа Лукьяновна.
— Вот и скажу, — заволновался сам Безуглов, глядя на ее просящие глаза. — Служил он в Аргунском полку, а потом его по грамотности, значит…
— Ванюша училище закончил, — вскинув голову, гордо сказала Марфа Лукьяновна.
— Вот и я говорю, что он по учености своей был переведен в штаб. В последний раз я его видел на разъезде Невер. Осенью это дело было. С Невера он и подался в партизаны.
— Батюшки! — всплеснула руками Марфа Лукьяновна и трижды перекрестилась. — Теперь ему, родненькому, никогда до матери не добраться.
— Почто убиваться, Марфа Лукьяновна? Разве я не такой, как твой Ванюша? Соскоблю бороду и обратно же молодым стану.
— А Ванюша разве с бородой?
— Не знаю, может, твой сынок бреется, но только верно говорю, что он в партизанах. Может, его в моей станице моя Маша допытывает, как ты меня, и слезы льет. Придет время — мы свое возьмем.
Так просто и душевно говорил Безуглов, что Марфа Лукьяновна прониклась к нему доверием, а может быть, и жалостью и предложила ему краюху хлеба.
— Спасибо тебе за хлеб, спасибо, что Кеше помогла, он ведь тоже мой казак, а теперь помоги и мне.
— На склад, что ли, устроить?
— Не надо.
— Одежку сшить?
— Это второе дело, а первое — схорони меня и моего товарища.
— Это кого же?
— В тайге меня дожидается, поясницу у него ломит, умаялся сильно. Устрой ты нас недельки на две, да так, чтобы никто не знал, даже Кеша.
Марфа Лукьяновна боязливо посмотрела на Безуглова.
— Ты меня под виселицу не подведешь?
— Почто так говоришь? Нешто я похож на душегуба?
— Кто же твой товарищ?
— Такой же, как и я. Я, к примеру, Кешин командир, а тот, что в тайге дожидается, — мой, только и всего. Через две недели мы обратно в тайгу пойдем.
Марфа Лукьяновна задумалась.
— Устроишь? — нетерпеливо спросил Безуглов.
Марфа Лукьяновна молчала. В душе она давно решила приютить этого бородатого казака и даже его товарища, но выжидала чего-то, хотела, по-видимому, посоветоваться с мужем, а он раньше шести вечера не придет. Безуглов же, потеряв надежду на помощь, встал, поклонился и сказал:
— Если моя Маша тоже только про себя заботится, то я ей этого не прощу.
— Постой-ка, не спеши! Вот думаю, куда тебя укрыть, чтобы поспокойнее было. Хочешь, отведу к родной сестре Пелагее… Живет она далече, верст пять от меня, там у нее тихо, она одна.
— Не выдаст?
— Постыдись!
— Извини, Марфа Лукьяновна, я ведь по простоте своей спросил. Когда сведешь?
— Как смеркнется… А сейчас посиди в горнице.
Безуглов встал и направился в горницу. У дверей он остановился и сказал:
— Еще об одном прошу: вернется Кеша, скажи, дескать, ушел Степан Агафоныч обратно в тайгу.
— Ладно, скажу.
Агеев, дав прощальный гудок, покинул Невер с чувством невыразимой горечи.
Куда он ехал?
Еще не так давно к нему ночью постучались, вошел незнакомый казак и сказал, что главком приказал прибыть на стареньком паровозе. Казак мял кубанку, торопил его, Агеева. И Агеев поехал… Какое солнечное утро было в Шарасуне, когда он вошел в вагон к Лазо! Командующий улыбнулся и спросил: «Прыгать с паровоза умеешь?» И что же, пришлось прыгать!
Агеев тяжело вздохнул. Он вспомнил слова Лазо на прощанье: «Казаки не забудут тебя, героя Мациевской».
«Куда я еду? — думал он, приближаясь с каждой верстой к врагу. — В Читу не вернуться, ведь когда ехали сюда, Машков путь взрывал». И вспомнил наказ Лазо: «Разбросай вагоны, загони их в тупики».