Командующий фронтом
Шрифт:
— Зверя он не боится, а человека сторонится.
— А ты тайги не боишься? — спросил Степан.
— Она нас кормит, — признался Егор, — мы ее, матушку, всю знаем.
— Так уж и знаете? — недоверчиво спросил Степан.
— А то нет? На десятки верст вокруг знаем каждое зимовье, каждую тропу.
— Ну что теперь слыхать об Якутске или о Чите? — Степан выждал с минуту и подзадорил: — Ну, вот и не знаете. Хотите, у меня с вами уговор будет: встречайте людей, узнавайте у них, что на белом свете делается. Как скажете — я вам по мерке риса дам, в другой раз пшена или сахару.
Егор подумал и ответил:
— Согласны на такой уговор, но этому каторжнику Шкарубе — ни-ни…
— Ты меня не учи.
Демид и Егор уходили, возвращались, приносили сведения, и одно безрадостней другого: всей Якутией правят белые, они же и в Чите. На прииски вернулись хозяева, старателей попрекают советской властью, притесняют. Денег развелось уйма, и все бумажные и разные: николаевские, керенки, колчаковские, японские и даже американские.
— На прииски стали каратели наведываться, — рассказывал Демид, — на Алмазном троих рабочих пороли, а на Северном двоих повесили.
— Лютуют, значит, — сказал Безуглов, и по лицу его пробежала хмурая тень.
— Лютуют, — повторил Демид, — этак они и до наших зимовьев доберутся.
— Куда же нам податься? — спросил Безуглов так, словно его вопрос был обращен не к таежнику, а к своим друзьям.
— Куда ни глянешь, повсюду тайга, уж лучше оставайтесь на месте. Я, правда, не знаю, — сказал он с лукавинкой в глазах, — что вы за люди, но днем отсиживайтесь в тайге, а на ночь приходите спать в зимовье.
Как-то вечером, когда отряд пришел на ночлег, Демид, подавая Степану кружку с горячим чаем, сказал:
— Как говорил, так и сталось.
— Не мудри, старик, говори ясно.
— Сегодня днем офицеры к Шкарубе приезжали, нас с Егором вызывали. Один злющий-презлющий, вроде Митьки Болотного, что убил прошлым летом на Бородинском прииске товарища и золото у него отобрал, спрашивает: «Не видали здесь красных комиссаров? Не заявлялся ли сюда Лазов?» А кто этот Лазов, я и не знаю.
При этих словах Степан вздрогнул и посмотрел исподлобья на Сергея Георгиевича, а тот, словно его это не касалось, рассеянно слушал, поглаживая бородку.
— А Шкаруба что ответил? — не вытерпел Безуглов.
— Не выдал вас, но только наказал передать тебе, чтобы ты зашел к нему, видно, тебя за Лазова считает.
Степан тут же поставил кружку на стол и вышел из зимовья. Вернувшись через полчаса, он весело произнес:
— Где кружка? Чай-то свой я не допил.
— Столковались? — спросил Демид.
— Шкаруба дьявола купит и продаст, — засмеялся Степан.
Ночью, укладываясь на оленью шкуру, Лазо тихо спросил:
— О чем говорил с зимовщиком?
— Коня выпросил, обещал молчать. Не сердишься, Сергей Георгич?
Лазо в темноте нащупал голову Степана и нежно потрепал его за волосы.
Днем в тихом прозрачном воздухе неслись запахи осени, запахи увядающей травы. Блестя на солнце полосатой шерстью, из норы выскакивал веселый бурундук. Ночью, когда над тайгой опускалась мертвая тишина, в небе зажигались звезды, отливая дымчатым блеском ледяных хрусталиков. Утром они таяли и исчезали, и только на западе еще долго блистала одиноким глазом последняя звезда.
С каждым днем в тайге становилось холодней, солнце чаще пряталось в серых облаках, по увалам пробегал колючий ветер.
Безуглов приносил от Шкарубы то оленью шкуру, то тулуп.
— Всех обмундирую, — говорил он, — но был бы здесь мой дружок Иван Рябов, он бы и птичьего молока раздобыл.
— Где-то он теперь? — вспомнил его и Лазо.
— Душевный, — подсказал Безуглов. — Слово дал, что после войны приедет ко мне погостить. Может, у Машкова в отряде воюет. — Ему хотелось вспомнить и казаков своей сотни, и Кларка, и Игнашина, и тех, кто ушел через Маньчжурию в Даурию, но побоялся растравить и без того озабоченного Лазо.
В один из пасмурных дней выпал мягкий снежок Лазо отошел далеко от лагеря и поднялся на вершину одного хребта. Лес редел, за ним проглядывало обширное болото, затянутое тонкой коркой льда, а по другую сторону болота плотной зубчатой стеной снова стоял темный лесной массив из елей и пихт. И вдруг из леса раздался протяжный, свистящий крик и эхом отозвался в отдаленных сопках. Лазо знал по рассказам Демида и Егора, что в этих лесах живут огромные змеи, глотающие сохатых. Задушив свою жертву, змея издает крик торжества, от которого прячутся все животные. Вспомнил Лазо и наказ стариков-таежников: «Далеко не забирайтесь, так можно схоронить себя навеки». При этом Демид рассказал тогда историю гибели семерых охотников и семерых сохатых. Дело было так.
Отправились по снегу на охоту семеро таежников и в сумерках набрели на следы семерых сохатых. Охотники решили заночевать, а наутро догнать лосей. Далеко уйти сохатые не могли. Когда стемнело, издалека раздался рев животных. «Не кричите, — сказал самый молодой охотник, — мы вас завтра все равно всех перебьем». А самый старый таежник подумал: «Зимой сохатый не кричит, а уж если кричит, то неспроста». На другой день охотники чуть свет пошли по следам лосей и уже было приметили их, как те снова закричали, да так, что хоть вынь сердце и брось им. И вдруг снег зашевелился, задвигался, словно живой, и покатился лавиной на сохатых и охотников, увлекая с собой деревья с корнями, валежник, камни. Так погибли под снежной лавиной семеро охотников и семеро сохатых.
«Пойду обратно, — решил Лазо, — я не таежник, попаду в беду — не выберусь».
Вернувшись в лагерь, Лазо задумчиво сказал:
— Вот и зима пришла…
— Что же нам делать? — спросил Антон Посохов, работавший в Читинском губпарткоме.
— А что вы посоветуете делать, друзья?
— Почто так говоришь, Сергей Георгич, — пожал плечами Безуглов. — Ты главком, ты и решай. Если бы я в сотне стал каждого спрашивать, как поступать, то это была бы не сотня, а станичный сход. Потеряли мы двоих братьев Балябиных, потеряли Богомягкова, Кириллова, Бронникова. Какой толк в этом?