Комбатант
Шрифт:
И он с гримасой, которую наверняка считал деликатной улыбкой, отошел подальше, показывая всем своим видом, что не намерен подслушивать. Бестужев склонился над оцепеневшим от ужаса коротышкой (его лысина была покрыта многочисленными бисеринками пота), спросил негромко:
— Как все это выглядело? Как они у вас появились?
— Да просто пришли перед самым отправлением поезда… Гравашоль, два незнакомца с неприятными лицами и четвертый, чуточку приличнее выглядевший…
— Опишите его.
— Выше вас примерно на полголовы, господин комиссар… белокурый, с усами и бородкой… В отличие от остальных, у него было лицо культурного человека…
— Эти трое его привели?
— Простите?
— Ну, как по-вашему, походило на то, что его привели насильно? Что он силой принуждаем их сопровождать?
— Вот уж никак не похоже, господин комиссар! — решительно возразил Лябурб. — Ничуть не походил! Он держался совершенно естественно, непринужденно, улыбался, они даже шутили… Вся компания производила впечатление
— Это точно?
— Абсолютно! Они выглядели дружной компанией… В поезде пили вино и смеялись…
«Ни черта не понимаю, — подумал Бестужев. — По описанию это, несомненно, Штепанек… но откуда у него дружеское расположение к своим похитителям? Силой принудили держаться непринужденно, улыбаться, смеяться? Глупость какая! Этот субъект перепуган до смерти и врать не станет, подметь он что-то неестественное в поведении Штепанека, не запирался бы — а он настаивает, что все четверо выглядели одной дружной компанией… Может, мы просмотрели нечто в биографии Штепанека? Может, он просто-напросто сам придерживался революционных убеждений, с Гравашолем уехал добровольно? Нет, не похоже… Во-первых, ни один из собеседников Бестужева, долго и подробно повествовавших о Штепанеке, ни словечком не упомянул о сочувствии изобретателя революционным идеям. Наоборот, из последних описаний рисовался, скорее, человек насквозь меркантильный, чуждый всяким там идеям, озабоченный лишь собственным благополучием. Во-вторых, какого же тогда черта он не уехал с Гравашолем сразу? Что, непременно нужно было дожидаться, когда отправится поезд с циркачами? Документы и так у всех были безупречные, никто их поначалу и не думал искать… Нет, что-то в подобной гипотезе не складывается. Факт, что анархисты именно что долго охотились за Штепанеком… Головоломка…»
— Я закончил, господин бригадир, — сказал он, отходя. — Наверное, теперь имеет смысл заняться этим Арну?
— И вплотную… — зловеще протянул Ламорисьер. — Гастон, уберите этого придурка! Пусть покажет нам Арну!
Месье Арну, буквально через минуту доставленный опять-таки двумя рослыми жандармами, сразу показался птицей совершенно другого полета: молодой человек с живописной шапкой черных волос, лицом интеллигента и довольно-таки гордой осанкой. Оказавшись на пороге, он повел себя совершенно иначе, нежели с первых секунд раздавленный Лябурб. Остановился, дерзко вздернув подбородок, глядя на сыщиков с вызовом, с этакой показной несгибаемостью. Бестужеву подобные субъекты были прекрасно знакомы. Ламорисьеру, судя по всему, тоже.
— Нет, вы только посмотрите, господа мои! — рявкнул он, иронически кривясь. — Что за фигура, что за осанка, что за пылающий взгляд! Можно подумать, перед нами сподвижник Орлеанской Девы! Эй, свинья! Ты что, идейный? У тебя в жизни есть высокие идеалы? Готов на гильотину пойти за ценности анархизма?
Молодой человек молчал, гордо задрав подбородок.
— Давайте сюда эту свинью, — распорядился бригадир, щелкнув толстыми сильными пальцами.
Двое агентов живо сграбастали Арну за локти, бегом протащили через комнату и швырнули на стул. Демонстративно медленно обойдя вокруг него, Ламорисьер нехорошо засопел. Потом схватил со стола толстенную книгу без обложки, нечто вроде энциклопедии, размахнулся и обрушил ее на макушку Арну. Звук получился неописуемый. Арну, громко охнув, инстинктивно пригнулся, хотел вскочить, но те же агенты крепко ухватили его за локти, а Ламорисьер продолжал, яростно скалясь, охаживать арестованного по голове, по плечам, по спине толстым фолиантом.
«Следов, конечно, не останется ни малейших, — подумал Бестужев, наблюдавший это зрелище без малейшего душевного протеста, но с большим удивлением. — Ну прямо-таки шантарский частный пристав Мигуля, только тот в похожих случаях пользуется валенком, набитым песком. Но ведь это политический, а не уголовный! Вот, значит, какое тут у них обхождение с подобной публикой — в республике, которую нам ставят в пример, матушке либерте, эгалите и прочих фратерните…»
Если честно, он испытывал откровенную зависть. Судя по совершенно спокойным, даже чуточку скучающим лицам присутствующих, этакое неделикатное обхождение с задержанными политиками было в порядке вещей. Бог ты мой, как непринужденно, как бесцеремонно ведут себя с этой публикой французские жандармы! Завидки берут, серьезно! Жутко представить, какая катавасия поднялась бы в России, посмей российский жандарм или сотрудник Охранного не то что энциклопедией по голове лупить, а просто затрещину отвесить политику на допросе! Держава, от западных рубежей до берегов Тихого океана, долго сотрясалась бы в пароксизмах благородного гнева… А здесь это запросто — лупят идейных по мордасам, словно становой — пьяного деревенского мужика… Цивилизация… Европа… А мыто как отстали, сиволапые, с нашим культурным обхождением… Завидно-то как!
Швырнув книгу на стол, Ламорисьер шумно отдувался. Потом, сграбастав за ворот здоровенной лапищей поникшего анархиста, вздернул его со стула, притянул к себе и обманчиво мирным голосом сообщил:
— Вообще-то я уважаю идейных, я сам, можно сказать, идейный, только идеи у меня малость попроще: всякая сволочь вроде тебя должна обретаться в тюрьме и на каторге, при этом испытывая максимальные неудобства…
Вновь взяв анархиста за ворот, похохатывая, самым насмешливым и пренебрежительным тоном он принялся расписывать то печальное зрелище, в какое превращаются пораженные сифилисом вышеназванные части тела. Лекция, надо сказать, была весьма даже неаппетитная — но воздействие свое не могла не оказать. Бестужев видел, как побледнел арестант, как он изо всех сил пытается сохранять гордое самообладание, но получалось это у него плохо. «Вив ля Франс! — мысленно воскликнул Бестужев. — Умеют они здесь работать с политическими, душа радуется… жаль, не перенять нам сей полезный опыт, и надеяться нечего…»
— Ну? — осведомился Ламорисьер с интересом, выпустив Арну и отступая на шаг. — Хрюкни что-нибудь, свинья, а то я один пою арии наподобие Кристины Нильсон, у меня уже в глотке пересохло… Ну?
— Вы не посмеете… — пробормотал Арну, несомненно, ничуть не обрадованный открывшимися перед ним безрадостными перспективами.
— В самом деле? — захохотал Ламорисьер. — Интересно, с какой стати не посмею? Кто мне помешает? Я эту штуку уже проделал с Грамену-Соловьем, и с господином Ламбером Дюруа, и с прекрасно тебе, должно быть, знакомым Пелитри… Прекрасно проскакивало. Быть может, тебе и удастся потом отослать весточку с каторги, быть может, публика будет тебе и сочувствовать и чувствительные дамы ужаснутся… Только чем это тебе поможет, если к тому времени твоя задница будет напоминать грядку с цветной капустой? — он помолчал, потом продолжал едва ли не сочувственно: — Твоя беда в том, малыш, что ты — мелкий. Понимаешь? Ты мелкая сошка, у тебя нет ни известного имени, ни политического веса. С фигурами крупными так, конечно, поступать опасно, либералы и пресса поднимут визг до небес, господа из парламента развоняются… А вот с мошкой вроде тебя и не такое пролезет без всякого для нас ущерба… Или я не прав? Ну скажи мне, что я не прав! Только, я тебя умоляю, аргументированно! Молчишь, марокканская мадемуазель? И правильно молчишь, крыть тебе нечем. Не будем откладывать развлечение до каторги, я уже сегодня позабочусь, чтобы тебе в тюрьме подыскали соответствующую камеру — с теми самыми озабоченными черномазыми… — И он, вульгарно хихикая, похлопал Арну пониже спины. — Веселенькая у тебя будет брачная ночь… — Он отступил еще на шаг, скрестил руки на груди и произнес уже совершенно деловым тоном: — Ну, хватит. Некогда мне с тобой забавляться. Гравашоль с дружками гуляет на свободе, нам попался ты один, вот и придется на тебе отыграться. Поскольку никакой пользы от тебя не предвидится. Так что отправляйся-ка ты к паршивым марокканцам, осваивать новые сексуальные впечатления… Ну зачем ты мне? — Он отвернулся, махнул рукой и безразличным тоном произнес: — Рауль, кликни жандармов, пусть посадят его в «салатницу» и отвезут куда следует. Я приеду в тюрьму через часок и за бутылочкой потолкую с моим старым приятелем Буаси, уже не раз оказывавшим подобные пикантные услуги… Что вы стоите? Уберите эту свинью, она мне ни к чему…
Агенты проворно подняли за локти анархиста со стула, потащили к двери. Он пытался упираться, но ничего, понятно, не получалось. Бестужев с циничным любопытством ждал.
Уже на пороге Арну вдруг, повернув к собравшимся испуганную, давно лишенную гордого пафоса физиономию, отчаянно выкрикнул:
— Подождите!
— В самом деле, подождите, ребята, — распорядился Ламорисьер, ухмыляясь. — Чует мое сердце, что нашему другу не особенно и хочется превращаться в девочку для марокканцев… Ведите его сюда, вдруг да и договоримся по-хорошему…