Комедианты
Шрифт:
– Извини, но я не мастер на такие штуки. Ничего у меня не выходит.
– А вы постарайтесь, – сказал он. – Давайте еще!
Я чувствовал, что время, которое я мог пробыть вдвоем с Мартой, идет на убыль, как песок в песочных часах, и он, по-моему, тоже это понимал. Чертовы шарики гонялись Друг за другом по ящичку, перекатывались через глазницы и то и дело ныряли в углы. Я медленно катил их по слегка наклонной плоскости к глазам клоуна, но стоило чуть-чуть наклонить ящик, как они сразу же скатывались на дно. И все приходилось начинать сначала, – я теперь едва-едва двигал ящик, разве что кончиками нервов.
– Один попал.
– Этого мало, –
Я швырнул ему ящичек:
– Ладно. Покажи ты, как это делается.
Он скривил губы в коварной, враждебной улыбке. Взяв ящичек и положив его на левую ладонь, он едва заметно его шевельнул. Мне показалось, что ртутный шарик даже пополз вверх по наклону, помешкал на краешке впадины и упал в нее.
– Раз, – сказал он.
Второй шарик двинулся к другой глазнице, срезал край, повернулся и угодил прямо в ямку.
– Два.
– А что у тебя в левой руке?
– Ничего.
– Тогда покажи мне это ничего.
Он разжал кулак и показал маленький магнит.
– Смотрите только никому не говорите, – потребовал он.
– А если скажу?
Мы вели себя как взрослые, которые ссорятся из-за того, что один из них сплутовал в карты. Он пообещал:
– Если вы не скажете, я тоже не скажу. – В его карих глазах ничего нельзя было прочесть.
– Ладно, – сказал я.
Марта поцеловала его, взбила подушки, уложила поудобнее и зажгла у кровати ночник.
– А ты скоро ляжешь? – спросил он.
– Когда уйдут гости.
– А когда они уйдут?
– Почем я знаю?
– Ты им скажи, что я болен. А что, если у меня опять будет рвота? Аспирин не помогает. Болит головка.
– А ты полежи тихонько. Закрой глазки. Скоро придет папа. Тогда, наверно, все уйдут, и я лягу спать.
– Вы не пожелали мне «спокойной ночи», – сердито сказал он мне.
– Спокойной ночи. – Я с притворной лаской положил ему руку на голову и поерошил жесткие сухие волосы. От руки потом еще долго пахло мышами. В коридоре я сказал Марте:
– Даже он, кажется, знает.
– Как он может знать?
– На что же он намекал, говоря, что никому не скажет?
– Обычная детская игра.
Но мне трудно было относиться к нему, как к ребенку.
– Он так намучился с этой болезнью. И смотри, как он хорошо себя ведет.
– Да. Очень хорошо.
– Совсем как взрослый.
– О да. Я как раз об этом подумал.
Я взял ее за руку и потащил по коридору.
– Кто спит в этой комнате?
– Никто.
Я открыл дверь и потянул ее за собой.
– Не надо! – сказала Марта. – Неужели ты не понимаешь, что это невозможно.
– Меня не было три месяца, а с тех пор мы были вместе всего один раз.
– Я тебя не заставляла ездить в Нью-Йорк. Неужели ты не понимаешь, что у меня нет настроения? Не надо сегодня!
– Ты же меня сама просила прийти.
– Я хотела тебя видеть. Вот и все. А не спать с тобой.
– Ты меня не любишь?
– Пожалуйста, не задавай таких вопросов.
– Почему?
– Потому, что я могу задать такой же вопрос тебе.
Я признал справедливость ее упрека, и это меня обозлило, а злость охладила желание.
– Интересно, сколько у тебя было любовников?
– Четверо, – без запинки сказала она.
– Я четвертый?
– Да. Если тебе нравится так это называть.
Несколько месяцев спустя, когда связь наша кончилась, я оценил ее прямоту. Она не играла никакой роли. Она точно ответила на мой вопрос. Она никогда не притворялась, будто ей нравится то, что ей не
– А что, если сделать хоть одну любовную связь постоянной? – сказал я, отпуская ее.
– Разве за себя поручишься?
Я вспомнил единственное письмо, которое я от нее получил, не считая записочек, где назначались свидания, написанных иносказательно, на случай если они попадут в чужие руки. Она написала мне это письмо, когда я был в Нью-Йорке, в ответ на мое – скупое, подозрительное, ревнивое. (Я сошелся с одной потаскушкой с Восточной 56-й улицы и, естественно, предполагал, что и Марта нашла мне замену.) Она писала мне нежно, без всякой обиды. Конечно, если у тебя повесили отца за чудовищные преступления, вряд ли ты станешь раздувать мелкие обиды! Она писала об Анхеле, о том, какие у него способности к математике, она много писала об Анхеле и о том, как его мучат по ночам кошмары: «Я теперь сижу возле него чуть не каждый вечер», и я сразу же стал воображать, что она делает, когда с ним не сидит, с кем она тогда проводит свои вечера. Напрасно я себя утешал, что она проводит их с мужем или в казино, где я с ней познакомился.
И вдруг, словно читая мои мысли, она написала мне приблизительно так: «Физическая близость, наверно, большое испытание. Если мы можем его выдержать, относясь к тому, кого любим, с милосердием, а к тем, кому изменяем, с нежностью, нам не надо мучиться, хорошо или плохо мы поступаем. Но ревность, недоверие, жестокость, мстительность и взаимные попреки губят все. А гибель отношений – это грех, даже если ты жертва, а не палач. И добродетель тут не оправдание».
В то время эти рассуждения показались мне претенциозными, неискренними. Я злился на себя и поэтому злился на нее. Я разорвал письмо, хотя оно было таким нежным и несмотря на то, что оно было единственным. Я подумал, что она читает мне мораль, потому что я в тот день провел два часа на Восточной 56-й улице, – хотя откуда ей было об этом знать? Вот почему, несмотря на мою страсть к сувенирам – рядом с пресс-папье из Майами, входным билетом в казино Монте-Карло, – у меня нет ни клочка, написанного ею. А я так ясно помню ее почерк: круглые детские буквы; а вот как звучал ее голос – забыл.
– Что ж, – сказал я, – раз так, пойдем вниз.
Комната, где мы стояли, была холодная и нежилая; картины на стенах, по-видимому, выбирали наемные декораторы.
– Иди. Я не хочу видеть этих людей.
– У статуи Колумба, когда Анхел поправится?
– У статуи Колумба.
И когда я уже больше ничего не ждал, она меня обняла.
– Бедняжечка ты мой. Хорошо же тебя дома встретили!
– Ты не виновата.
Она сказала:
– Ну, давай! Давай быстро! – Она легла на край кровати и притянула меня к себе, но я услышал голос Анхела в глубине коридора: «Папа! Папа!»