Комедианты
Шрифт:
– Извини, но я не мастер на такие штуки. Ничего у меня не выходит.
– А вы постарайтесь, – сказал он. – Давайте еще!
Я чувствовал, что время, которое я мог пробыть вдвоем с Мартой, идет на убыль, как песок в песочных часах, и он, по-моему, тоже это понимал. Чертовы шарики гонялись Друг за другом по ящичку, перекатывались через глазницы и то и дело ныряли в углы. Я медленно катил их по слегка наклонной плоскости к глазам клоуна, но стоило чуть-чуть наклонить ящик, как они сразу же скатывались на дно. И все приходилось начинать сначала, – я теперь едва-едва двигал ящик, разве что кончиками нервов.
– Один попал.
– Этого мало, –
Я швырнул ему ящичек:
– Ладно. Покажи ты, как это делается.
Он скривил губы в коварной, враждебной улыбке. Взяв ящичек и положив его на левую ладонь, он едва заметно его шевельнул. Мне показалось, что ртутный шарик даже пополз вверх по наклону, помешкал на краешке впадины и упал в нее.
– Раз, – сказал он.
Второй шарик двинулся к другой глазнице, срезал край, повернулся и угодил прямо в ямку.
– Два.
– А что у тебя в левой руке?
– Ничего.
– Тогда покажи мне это ничего.
Он разжал кулак и показал маленький магнит.
– Смотрите только никому не говорите, – потребовал он.
– А если скажу?
Мы вели себя как взрослые, которые ссорятся из-за того, что один из них сплутовал в карты. Он пообещал:
– Если вы не скажете, я тоже не скажу. – В его карих глазах ничего нельзя было прочесть.
– Ладно, – сказал я.
Марта поцеловала его, взбила подушки, уложила поудобнее и зажгла у кровати ночник.
– А ты скоро ляжешь? – спросил он.
– Когда уйдут гости.
– А когда они уйдут?
– Почем я знаю?
– Ты им скажи, что я болен. А что, если у меня опять будет рвота? Аспирин не помогает. Болит головка.
– А ты полежи тихонько. Закрой глазки. Скоро придет папа. Тогда, наверно, все уйдут, и я лягу спать.
– Вы не пожелали мне «спокойной ночи», – сердито сказал он мне.
– Спокойной ночи. – Я с притворной лаской положил ему руку на голову и поерошил жесткие сухие волосы. От руки потом еще долго пахло мышами. В коридоре я сказал Марте:
– Даже он, кажется, знает.
– Как он может знать?
– На что же он намекал, говоря, что никому не скажет?
– Обычная детская игра.
Но мне трудно было относиться к нему, как к ребенку.
– Он так намучился с этой болезнью. И смотри, как он хорошо себя ведет.
– Да. Очень хорошо.
– Совсем как взрослый.
– О да. Я как раз об этом подумал.
Я взял ее за руку и потащил по коридору.
– Кто спит в этой комнате?
– Никто.
Я открыл дверь и потянул ее за собой.
– Не надо! – сказала Марта. – Неужели ты не понимаешь, что это невозможно.
– Меня не было три месяца, а с тех пор мы были вместе всего один раз.
– Я тебя не заставляла ездить в Нью-Йорк. Неужели ты не понимаешь, что у меня нет настроения? Не надо сегодня!
– Ты же меня сама просила прийти.
– Я хотела тебя видеть. Вот и все. А не спать с тобой.
– Ты меня не любишь?
– Пожалуйста, не задавай таких вопросов.
– Почему?
– Потому, что я могу задать такой же вопрос тебе.
Я признал справедливость ее упрека, и это меня обозлило, а злость охладила желание.
– Интересно, сколько у тебя было любовников?
– Четверо, – без запинки сказала она.
– Я четвертый?
– Да. Если тебе нравится так это называть.
Несколько месяцев спустя, когда связь наша кончилась, я оценил ее прямоту. Она не играла никакой роли. Она точно ответила на мой вопрос. Она никогда не притворялась, будто ей нравится то, что ей не нравилось, или что она любит то, к чему равнодушна. Если я ее не понял, то лишь потому, что неправильно задавал ей вопросы. Она и правда не была комедианткой. Она сохранила душевную чистоту, и теперь я понимаю, за что я ее любил. В конечном счете единственное, что привлекает меня к женщине, кроме красоты, – это то неопределенное свойство, которое мы зовем «порядочностью». Женщина в Монте-Карло изменила своему мужу со школьником, но побуждения у нее были самые благородные. Марта тоже изменяла мужу, но меня привлекала в ней не ее любовь ко мне, если она меня и любила, а ее слепая, жертвенная привязанность к ребенку. На порядочность всегда можно положиться; почему же мне мало было ее порядочности, почему я всегда задавал ей дурацкие вопросы?
– А что, если сделать хоть одну любовную связь постоянной? – сказал я, отпуская ее.
– Разве за себя поручишься?
Я вспомнил единственное письмо, которое я от нее получил, не считая записочек, где назначались свидания, написанных иносказательно, на случай если они попадут в чужие руки. Она написала мне это письмо, когда я был в Нью-Йорке, в ответ на мое – скупое, подозрительное, ревнивое. (Я сошелся с одной потаскушкой с Восточной 56-й улицы и, естественно, предполагал, что и Марта нашла мне замену.) Она писала мне нежно, без всякой обиды. Конечно, если у тебя повесили отца за чудовищные преступления, вряд ли ты станешь раздувать мелкие обиды! Она писала об Анхеле, о том, какие у него способности к математике, она много писала об Анхеле и о том, как его мучат по ночам кошмары: «Я теперь сижу возле него чуть не каждый вечер», и я сразу же стал воображать, что она делает, когда с ним не сидит, с кем она тогда проводит свои вечера. Напрасно я себя утешал, что она проводит их с мужем или в казино, где я с ней познакомился.
И вдруг, словно читая мои мысли, она написала мне приблизительно так: «Физическая близость, наверно, большое испытание. Если мы можем его выдержать, относясь к тому, кого любим, с милосердием, а к тем, кому изменяем, с нежностью, нам не надо мучиться, хорошо или плохо мы поступаем. Но ревность, недоверие, жестокость, мстительность и взаимные попреки губят все. А гибель отношений – это грех, даже если ты жертва, а не палач. И добродетель тут не оправдание».
В то время эти рассуждения показались мне претенциозными, неискренними. Я злился на себя и поэтому злился на нее. Я разорвал письмо, хотя оно было таким нежным и несмотря на то, что оно было единственным. Я подумал, что она читает мне мораль, потому что я в тот день провел два часа на Восточной 56-й улице, – хотя откуда ей было об этом знать? Вот почему, несмотря на мою страсть к сувенирам – рядом с пресс-папье из Майами, входным билетом в казино Монте-Карло, – у меня нет ни клочка, написанного ею. А я так ясно помню ее почерк: круглые детские буквы; а вот как звучал ее голос – забыл.
– Что ж, – сказал я, – раз так, пойдем вниз.
Комната, где мы стояли, была холодная и нежилая; картины на стенах, по-видимому, выбирали наемные декораторы.
– Иди. Я не хочу видеть этих людей.
– У статуи Колумба, когда Анхел поправится?
– У статуи Колумба.
И когда я уже больше ничего не ждал, она меня обняла.
– Бедняжечка ты мой. Хорошо же тебя дома встретили!
– Ты не виновата.
Она сказала:
– Ну, давай! Давай быстро! – Она легла на край кровати и притянула меня к себе, но я услышал голос Анхела в глубине коридора: «Папа! Папа!»