Кондотьер

Перек Жорж

— Стретен, я пропал. Я уже ничего не соображаю. Все загублено. Мне кажется, я все потерял, все развалил, у меня ничего не осталось. Я не понимаю, что хотел делать, не понимаю, что делаю сейчас. Как будто все произошло слишком быстро, куда быстрее, чем у меня в голове, как будто у меня не было времени ни на что, как будто все произошло в обход меня. Понимаешь?

— А чего ты хотел? Чего добивался?

— Не знаю… Порвать… Порвать разом. Все разрушить. Не оставить ничего из того, что я делал…

— Так ты это и сделал…

— Может быть… Но я не понимаю, не понимаю, почему надо было сделать именно так, а не иначе… Мне нужен был взрыв смеха, понимаешь, легкость, свобода…

И все равно… Все оказалось бессмысленным, совершенно бесполезным. Черт знает что. Лишний жест, лишний шаг. Такое ощущение, что следовало остановиться раньше… В смерти Мадеры должен был быть какой-то смысл, и чем настойчивее я требовал от этого поступка какой-то осознанности, тем глубже все проваливалось… Я непонятно зачем долбил проем в стене мастерской, уверял себя, что мне угрожает смертельная опасность, но это было неправдой. Отто никогда бы не убил меня, а Руфус, если бы приехал, никогда бы не сдал меня полиции. Итак, все, что я делал, было бессмысленно. Все, что я сделал. Не только убийство Мадеры, а все, что я сделал за эти годы. Я ничего не соображал. Я словно обезумел. Мне не оставалось ничего другого, как глупо себя утешать или каламбурить. Или задавать себе нелепые вопросы. Я путался в подробностях. Мне не оставалось ничего другого, как себя унижать и тут же жалеть. Из-за чего угодно я мог впасть в уныние, а уже через минуту все казалось мне смешным. Когда я выбрался наружу, то побежал, добежал до дороги и там, в кромешной тьме, почувствовал себя одиноким. Что значит «одинокий»? Ничего. Это было что-то непонятное, я этого никогда не испытывал. Внезапное, совершенно необъяснимое чувство одиночества. Страх от того, что я один. И это продолжалось всю ночь, и на следующее утро, и в последующие дни. Дома, в поезде, в лодке, на которой я доплыл до Сплита, и еще всю ночь в поезде, пока не приехал сюда. Понимаешь? Но одиночество необычное. Одиночество, как у Жерома в Аннемасе, одиночество полное, безусловное, потому что я уже не мог ни за что зацепиться, не знал, как быть дальше, что делать, чем занять дни, с кем встретиться, где жить. Полная растерянность. Полный разброд…

— А сейчас?

— Да и сейчас ничего не изменилось, даже если я и успокоился… Стало чуть легче, вот и всё…

— Ты будешь жить здесь?

— Может быть… если смогу найти работу… Но это не так уж и важно; пока у меня достаточно денег, чтобы не работать еще несколько месяцев.

— Опять будешь подделывать?

— Нет. Это уж точно.

— Почему?

— Не знаю… Во всем этом есть своя логика… Если бы я не был фальсификатором, то ничего бы этого не случилось…

— Почему?

— Не знаю… Но это же очевидно…

— Очевидно?

— Да… Более или менее очевидно. Подделывать не значит что-то делать. Скорее, попасть в переделку. Ты словно влипаешь. И погружаешься. Думаешь, что еще можно что-то исправить… Но тебя затягивает в твою собственную игру… И окружающее как бы не существует… Трудно объяснить… Как сказать… Все время заново делаешь одно и то же, следуешь теми же тропами, встречаешь те же препоны. Кажется, преодолеваешь что-то, но всякий раз еще глубже проваливаешься. А до самого себя так и не добираешься; всякий раз ты — кто-то другой. Ты повторяешься. И так — бесконечно. И нет никакой надежды, что когда-нибудь уже не будешь безупречным подлогом и станешь подлинником. В этом не было никакой пользы, это ничего не давало…

— На это можно было жить…

— Конечно… На это могли жить и Жером, и Руфус, и Мадера. Но это еще не повод. Какая нелепость…

— Но ведь ты сам это выбрал…

— Да, я хотел… Откуда мне было знать? Двенадцать лет я подделываю. Двенадцать лет штампую фальшивки…

— Ты убил Мадеру, потому что не хотел больше подделывать?

— А что? Поэтому. И не только. Поэтому и мало ли еще почему. И что? Не знаю… Убил и всё.

— Как

у тебя все просто. Ведь когда ты его убивал, ты о чем-то думал.

— Почему я должен был о чем-то думать? Я ни о чем не думал, я мог думать о чем угодно… Ты должен понять меня… В этом было что-то ненормальное… Что-то такое, чего я не хотел, но сделал. Я не думал, никогда не думал об этом… Не знаю, как сказать… Что-то обязательное, что-то такое, от чего я не мог отказаться, от чего уже совершенно не мог отказаться. Какой-то крайний выход, понимаешь, крайний поступок…

— Почему?

— Потому что он стоял передо мной, потому что я уже больше не мог, так мне все надоело, потому что уже больше не мог выносить… Думаешь, это легко… Думаешь, все уладится… думаешь, существуют готовые решения, счастливые развязки… А оказывается, нет… Нет ничего… Делаешь невесть что, что угодно… Непонятно зачем… А через какое-то время позади тебя появляется это, ты им уже отмечен и вынужден с ним считаться. Приходится это обосновывать, быть за это ответственным. Принимать это.

— Что именно?

— Что угодно. Кондотьера, например. Мое ночное возвращение из Гштада. Или смерть Мадеры. Что угодно из всего того, что я совершил за двенадцать лет… Было слишком просто; я жил в окружении и под защитой. Не должен был ни перед кем ни за что отвечать. Всегда инкогнито. Всегда ни при чем. А потом — провал. И теперь мне приходится все начинать заново и объяснять, объяснять свой малейший поступок, малейший выбор, малейшее решение. Впервые за всю жизнь меня ничто не защищает. У меня больше нет алиби. За эти двенадцать лет я не задал себе ни одного вопроса, кроме тех, что относились к изготовлению подделок. И вот теперь я обнаружил, что виноват…

— Виноват в чем?

— В чем угодно… В смерти Мадеры и в своих собственных поступках… Виноват, что подошел к нему сзади с ножом в руке и перерезал ему горло. Виноват, что не знал, не хотел знать. Виноват, что позволил втянуть себя в эту безвыходную авантюру, что не пытался понять раньше, не попробовал изменить ход событий… По-твоему, откуда мне было знать? Настал момент, когда все вдруг рухнуло, когда мне не осталось ничего, кроме смерти Мадеры, потому что все вокруг развалилось, и я должен был отомстить!

— Отомстить кому?

— Отомстить ему. Неважно кому. Ему, потому что кто-то должен был заплатить. Долгие годы Руфус и Мадера обеспечивали меня, они устраняли все, что могло меня спугнуть, делали все возможное, чтобы я ни в чем не нуждался, чтобы чувствовал себя в безопасности. И жили за мой счет, за счет моей работы, моих иллюзий. Столько лет они участвовали в моей игре, столько лет они потворствовали моему желанию анонимности, моему абсурдному стремлению существовать под бесчисленными масками, жить под останками мертвецов. Столько лет они даже не пытались мне помочь, позволяли мне проваливаться все глубже, смотрели, как я тону…

— Почему ты тонул?

— Стретен, я жил в притворном мире, я жил в несуразном мире. Я всю жизнь выискивал движения, которые другие делали до меня и лучше меня, жил в постоянной иллюзии сходства. Пойми меня. Я не существовал. Гаспар Винклер не значил ничего. Ни одна полиция мира не разыскивала меня, не было ни одного человека в мире, который бы знал, кто я такой. У меня не было страны, не было подруги, у меня не было целей. Раз в год для женевского музея я действительно выполнял настоящую реставрацию. Остальное время считалось, что я болен. Источник моих доходов был никому не известен. Руфус платил мне как реставратору своей галереи, но все знали, что галерея Кёнига очень редко нуждается в реставрации картин. Я был величайшим фальсификатором в мире, потому что никто не знал, что я фальсификатор… И все. Вполне достаточно.