Кондотьер
Шрифт:
— А почему я не мог за это взяться? Я ничем не рисковал. Думал, что ничем не рискую… Если бы у меня получилось, это был бы невероятный успех…
— Не получилось?
— Не получилось…
— Из-за чего?
— Из-за всего… Я не был готов… Я не достиг того уровня. Я искал то, что не имело никакого отношения ко мне, что не существовало для меня… То, что я называю точностью, можно назвать искренностью… Разве я мог понять это лицо, разве я мог понять, что такое власть мастера? Для меня это ничего не значило. Я играл, строил из себя художника. А Антонелло не шутил. Пока я складывал два плюс два, конечно, получалось четыре… Но я должен был усомниться, подумать, что не стоило даже браться…
— Я не понимаю тебя.
— Конечно, не понимаешь! Никто не понимает, даже я сам… Если бы я понял, я бы даже не пытался, если бы я понял, я бы вернулся, как
Я писал, хотя это было бессмысленно… Я знал это и все равно продолжал. Дело не ладилось, а я говорил себе, что найду решение. Но решения не было. Все было гнилым с начала и до конца; я скреплял в одном месте, распадалось в другом, разваливалось все больше и больше, все больше и больше, все больше и больше… А потом, в один прекрасный день — всё. Конец. Лавочка сгорела, и я вместе с ней. Не осталось ничего, даже останков, которые можно было бы как-то собрать. Я пытался понять. Я пытался понять всё, до самого невзрачного своего поступка. И быстро подбил итог. Ноль плюс ноль. Всё. Двенадцать лет — впустую. Двенадцать лет я прожил как зомби, как Фантомас. Ничегошеньки ничего. И лишь в конце пути вместо шедевра Возрождения, вместо портрета, который, как я надеялся, увенчает двенадцатилетний труд, вместо того единственного портрета, который я действительно хотел написать, вместо творения безмятежности, силы, равновесия, владычества над миром — ряженый шут, старый паяц, вымученный и беспокойный, поверженный, окончательно сраженный. Всё. Хватит. Мне будто влепили сокрушительную оплеуху. И я дал сдачи.
Он восставал из пепла, с отверженным, извращенным ликом, сокрушенный, уже никакой не конкистадор, нелепый, неистовый в свете прожекторов, Кондотьер. Уже без ясного взора, светлого шрама, но с тревожным напряжением притворного владычества. Не человек. Тиран…
Чего ты добивался? Чего хотел? Вырвать из вековой глубины свой собственный образ? Двенадцать лет совершенствовать технику и сотворить подленный шедевр? Разве ты не знал, что это невозможно и бессмысленно? Неважно. Ты цеплялся за честолюбивую цель, хотя она была смешна. Стать наконец-то властителем и себя, и мира в безукоризненном взлете, в цельном порыве к единству. Как некогда Гольбейн или Мемлинг, Кранах или Шарден, Антонелло или Леонардо, отталкиваясь от различного, но единого опыта, участвуя в том же движении и добиваясь — через преодоление своего творения — связности и некоей обязательности. А дальше? Очарованный взором, который был не твоим, который никогда бы не смог стать твоим… Чтобы написать Кондотьера, надо уметь смотреть его глазами… Ты искал мгновенной победы, отличительных знаков всемогущества, торжества. Ты искал этот острый как клинок взор, ты забывал, что задолго до тебя один человек его уже обнаружил, предъявил; прояснил, ибо одолел, а одолел, ибо прояснил. Одним точным движением. Триумфальная живопись или живопись триумфа? Ты дал себя провести этой гнусной физиономии, этой мерзкой роже, этой бандитской харе. А тебе надо было возродить, во всей их силе и простоте, отношения, причем странно упрощенные отношения, которые этот избалованный персонаж — в общем-то, если присмотреться, неотесанный варвар — поддерживал с остальным миром. Мог ли ты это понять? Мог ли ты понять, что этот вояка вздумал заказать свой портрет одному из величайших художников своего времени? Мог ли ты допустить, что его изобразят не растрепанным горлопаном — распахнутый камзол, аксельбанты черт знает где, — а облачат в восхитительно безликий колет, украшенный всего лишь одной скромно мерцающей перламутровой пуговицей? Могли ты понять отсутствие подвесок, медалей, мехов, отсутствие складок, этот едва заметный воротничок и эту исключительную строгость головного убора? Понимал ли ты, что мгновенное следствие этой строгости, этой невероятной сдержанности в том, что вся скрупулезность определения Кондотьера была возложена исключительно на лицо? Речь шла именно
Ты был беспомощен. Ты стоял напротив этого лица, светлого и ясного, напротив одного лишь лица. Ты, величайший фальсификатор в мире, должен был выдумать его заново. Без уловок и ухищрений. Ты должен был достичь такой же отрешенной строгости, такой же ясности лика. Ты мог испугаться. Не было проблем ни с гармонией, ни с внутренней логикой твоей картины. Ни с техникой, даже такой самодержавно противной, как gesso duro. Но этот взгляд, эти губы, эти мышцы? Этот цвет лица? А безмятежность? Спокойное торжество, ощущение силы без какой-либо угрозы? Это присутствие? Требовалось выдумать. Но выдумать — из чего?
Весь мир наблюдал за твоими усилиями? Добиться. Добиться чего? Неотвратимый поток веков. Этот прыжок, на который никто еще не решался, этот шаг, который никто не осмеливался сделать. Колоссальная претензия. Колоссальное заблуждение. Гигантское предприятие по присвоению.
Пытаться собрать в этом лице всю суть своей жизни. Гармоничное заключение. Необходимое заключение. Наконец-то мир открытых возможностей, без масок, без игры. Стремление обнаружить свое лицо, медленно выплывающее из картины, свою силу и уверенность, свое могущество. Свою роль. Ты хотел биться с открытым забралом? Но ты играл краплеными картами, разве ты этого не знал? Ты искал победы и не принимал боя… Кто ты такой, чтобы домогаться триумфа?
Ты копил репродукции, микрофотографии, рентгеновские снимки. Распятие из Антверпена, Святой Иероним из Лондона, Портрет мужчины из Вены, Портрет мужчины из Генуи, Благовещение Марии из Мюнхена, Портрет мужчины (Гуманист или Поэт) из Флоренции, Портрет молодого мужчины из Берлина, Портрет старика из Милана, Портрет мужчины в красной шляпе из лондонской коллекции Баринга. Они ворочались у тебя в голове, загромождали твой сон, сопровождали тебя в походе. Но в конце пути ты не находил ничего… Мог ли ты дать жизнь тому, что было призрачным?
Ты не знал, ты еще не знаешь. Ты пробовал уцепиться за науку, но что-то — в тебе, перед тобой, за тобой — мешало двигаться вперед. Ты был один в мастерской в Дампьере. И не было никакого Ван Эйка, чтобы показать тебе дорогу…
— Почему ты стал фальсификатором?
— Так получилось… Мне было семнадцать лет. Шла война. Я был в Швейцарии. На каникулах. Я только что уехал из пансиона, где проучился почти все классы, и теперь бездельничал. С Жеромом я встретился в Берне: мы стали почти приятелями. Он был художником, по крайней мере, так мне казалось. Я подумывал отправиться в Женеву и поступить в Школу изящных искусств. Мы провели несколько дней вместе: я был один и скучал; у него была машина, он часто возил меня куда-нибудь. Мы говорили о живописи; он знал очень много, я — ничего… Это, наверное, и сыграло… Приблизительно через неделю он вызвался меня учить, и я согласился.
— Почему?
— Это меня интересовало…
— Что тебя интересовало?
— Все, чему я мог научиться… Я был уверен, что получу образование намного лучшее, чем в какой-либо академии.
— Жером сказал тебе, что он фальсификатор?
— Да.
— И это тебя не смутило?
— Нет… Почему это должно было меня смутить? Думаю, это меня скорее позабавило…
— Почему?
— Тайное притягивает…
— Ты по-прежнему так думаешь?
— Сейчас, разумеется, не думаю… Но в семнадцать лет почему бы и нет? Для решения проблем существуют разные средства.
— Каких проблем?
— Ну, каких угодно… возвращение в семью, что-нибудь в этом духе… устройство в жизни…
— Ты швейцарец?
— Нет… родители отправили меня в Швейцарию в тридцать девятом году из-за войны. Они договорились с одним из своих друзей, банкиром их Цюриха, и тот оплачивал мой пансион и давал мне деньги на карманные расходы…
— Чем занимались твои родители?
— Коммерцией, наверное… Я довольно быстро перестал интересоваться ими…
— Почему?
— Да так… Нет, они были весьма добры… время от времени я получал письма… в течение трех-четырех лет… Они застряли во Франции, но потом сумели улизнуть на Бермуды, а потом в Соединенные Штаты… В сорок пятом они меня разыскали… Я даже встречался с ними на вокзале… в то время я жил в Женеве… уехать с ними я отказался, а они не настаивали. Вот, собственно говоря, и все.