Конец цепи
Шрифт:
В кухне они нашли кофе и консервы. А потом ели молча, Вильям – сидя на большом диване в гостиной, а Жанин в кресле по соседству. И воспользовались тарелками, чтобы не уронить ничего, хотели показать себя пусть и незваными, но вежливыми гостями, не желавшими ничего запачкать, словно хотели, чтобы у них была возможность посмотреть хозяевам в глаза, попросить прощения за вторжение в их жилище и в качестве извинения сказать, что они ведь ничего не испортили.
Еда наверняка имела какой-то свой вкус, но они не чувствовали его.
На экране телевизора, стоявшего на полке
Города, деревни, поселки.
Люди в специальных защитных комбинезонах, тела, которые свозили на поля и сжигали на огромных кострах. Отчаянные попытки остановить эпидемию.
Повсюду.
– Огонь, – сказала Жанин.
А Вильям сидел молча.
– Который положил конец всему.
Последнее он не слышал, так тихо она это произнесла, скорее выдохнула.
Но ему и не требовалось. Он знал, что она имела в виду.
Они дошли до конца сейчас.
Это был последний стих.
Первый вертолет приземлился поздно вечером, и еще несколько должны были прибыть в течение ночи. Франкену предстояло пожимать руки президентам и премьер-министрам, их ближайшим помощникам и членам семей. И даже если он знал, что время от времени его будет одолевать любопытство, все равно не собирался спрашивать почему.
Почему именно эти люди оказались здесь.
У него уж точно и мысли не возникло бы задать такой вопрос.
Просто так было сказано. Никто не мог спасти всех, только небольшое количество. И приходилось выбирать, кого именно, и таким образом это бремя переходило к кому-то другому.
И абсолютно не имело смысла обсуждать правильность такого подхода, никто не заслужил того, что случилось, и оценить, кто имеет право спастись, а кто нет, было просто невозможно. Речь шла об отчаянной попытке сохранить человека как вид. И тогда личности не играли никакой роли.
Гигантскому авианосцу предстояло оставаться в море так долго, как это потребуется. И в конце концов зараза должна была исчезнуть, и тогда, но не раньше, им следовало вернуться на землю.
Пожалуй, это могло получиться. Лучшей возможности не существовало. Наверное.
Но что-то ведь требовалось делать, и они приняли такой план. Франкен уже слышал, как команда называла их корабль Ковчегом. А его за глаза, возможно, Ноем. И ему не нравилось это.
Не потому что сравнение было плохим.
А поскольку оно соответствовало истине, какой бы пугающей она ни выглядела.
За такими заботами проходил час за часом. Настроение на борту оставляло желать лучшего, и у всех новоприбывших были красные от слез глаза и одновременно бледные и испуганные лица, и никто не ставил под сомнение необходимость такого шага, но и благодарности от кого-то тоже вряд ли стоило ожидать.
Когда пришла ночь, закончились первые сутки новой эры, и к тому моменту они четко выполнили все пункты своего плана.
С двумя исключениями.
Их собственный вертолет пропал с радаров.
И Коннорс не отвечал на вызовы.
В каждом месте тишина имеет свои оттенки.
И когда пришла ночь, а новости
Вильям затопил камин, не из-за холода, а чтобы услышать потрескивание огня. Оно каким-то образом успокаивало, как бы показывало, что природа продолжает функционировать и что, по крайней мере, пламя, воздух и сила притяжения взаимодействуют, как они и должны, и что даже если человечество исчезнет, что-то все равно выживет.
И они сидели там. Слушали, как пламя пожирает дрова.
Жизнь катилась к концу, и единственное, что им оставалось, – только ждать.
– Мы собирались отпраздновать годовщину нашего знакомства, – сказала она, хотя ее никто и не спрашивал.
Не для того, чтобы рассказать, просто ее мысли находились именно там. Она смотрела на огонь, и одиночество не так сильно угнетало, когда они делили его на двоих.
Вильям не ответил.
И она рассказала в деталях, как строились их совместные отношения, о вечере в ресторане, как она рассердилась, когда он не появился, и насколько бессмысленной представлялась эта злость сейчас. Об их планах на будущее. О местах, где они хотели жить, о работе, которую хотели иметь, об отпусках, которые собирались проводить вместе.
Будущее. Они разговаривали исключительно о нем. Просто не сомневались, что оно ждет их впереди.
– А потом мы думали стать родителями.
Жанин сказала это между делом. И не думая вызвать сочувствие. Просто в качестве одной из мыслей, которые требовалось высказать, словно они, пожалуй, смогли бы выжить, если бы она произнесла их вслух и не позволила умереть вместе с ней самой.
И Вильям посмотрел на нее через отполированную до блеска поверхность стола.
На нем наискось лежала скатерть, вязанная крючком, или на спицах, или как там назывался метод, позволявший удерживать светло-коричневые нити вместе. Некогда кто-то вложил в нее массу времени и труда, а сейчас ее просто оставили, и она уже не имела никакого значения, когда мир рушился вокруг.
– Мы собирались назвать его в честь какого-нибудь ученого, – поведала Жанин. – Речь всегда шла о мальчике, когда мы разговаривали об этом.
Она виновато пожала плечами, словно в подобных мыслях было нечто крамольное.
– Александр, как Белла. Исаак, как Ньютона. Христофор, как Колумба, ты знаешь такие имена. Мы хотели назвать его в честь того, кто изменил мир.
Вильям сидел неподвижно, ничего не говорил.
В воздухе носилась масса слов, которые ему требовалось сказать.
Созданных именно для такой ситуации, в любом случае казавшихся клише, но какая разница, если бы они смогли сделать свою работу? Слова, ставшие клише, поскольку они утешали, и опять же, кто же захочет, чтобы его хоть как-то ободрили, когда вокруг царят страх, неуверенность и хаос?
Но он промолчал. Отвел взгляд в сторону. Просто кивнул.
Когда-нибудь все твои желания сбудутся.
Следовало ему сказать.
Для тебя еще ничего не потеряно.
Но он знал, что тем самым соврет.