Конец вечной мерзлоты
Шрифт:
— Ты поживи у родичей, — наставлял Армагиргин Теневиля, — погляди, каково им там, послушай их речи. Сходи к чуванцам. Отдай шкуру Ване Куркутскому. Скажи — от меня. Пыжик на малахай передай Анемподисту Парфентьеву.
В Ново-Мариинск ехали на двух нартах.
Олени чуяли собак и неохотно шли вперед. На подходе к крайним домам отпрягли оленей, и второй каюр умчался на них в стойбище, оставив с грузом одного Теневиля.
Теневиль держал путь прямо на ярангу Тымнэро, стоявшую поодаль.
Однако некоторое расстояние все же пришлось пройти мимо деревянных домов Ново-Мариинска. Анадырские хозяева выходили и с любопытством разглядывали оленевода. Иные окликали, здороваясь:
— Етти!
— Какомэй!
Высоченный тангитан Волтер, которого раньше Теневиль видел вместе с Кашириным, кинулся к нему, схватил правую руку и стал сжимать и трясти, словно намереваясь что-то выжать или вытряхнуть из рукава кухлянки. Пастух не сразу сообразил, что именно таким образом и здороваются тангитаны и для них схватить за руку лучшего друга и жать и трясти — самое сердечное и радостное выражение приветствия.
— Здравствуй, друг… Очень рад тебя видеть… Глэд ту си ю! Вери мач!
Теневиль отнял руку и показал смятой рукавицей вперед.
— Тымнэро! — громко сказал он.
Возле одного из домиков его остановил знакомый голос:
— Теневиль! Етти, кыкэ!
Теневиль сразу и не узнал Милюнэ. Прав был Армагиргин — мало того что Милюнэ стала тангитанской женщиной, она, видать, не последняя тут.
Если бы не она сама окликнула его, так бы и прошел мимо Теневиль.
— Какомэй! — только и мог произнести Теневиль, остановившись в изумлении перед девушкой.
Одета она в матерчатое, теплое, опушенное рыжей лисой. На голове цветастый платок. На ногах тангитанская обувь — валенки. Словом, вся она с ног до головы настоящая тангитанка, и только чукотская речь выдавала ее.
— Маша! Маша! — послышалось из дома, и на крыльцо вышла русская женщина. Хоть дородством она и превосходила Милюнэ, но казалась рядом старой и некрасивой.
Потом на крыльцо вышел другой тангитан, с которым у Теневиля в прошлый приезд была торговля.
— Етти, — сказал торговец по-чукотски, однако протягивать руку не стал, а так стоял поодаль, разглядывая оленевода.
Решительно натянув на себя упряжь и бросив на ходу: «Я поехал к Тымнэро», — зашагал вперед.
— Я приду вечером! — крикнула вслед Милюнэ.
Тымнэро встретил Теневиля радостно:
— Етти! А я уже собрался ехать к вам в стойбище.
В этих простых словах, в широкой улыбке чувствовалась искренняя радость, от которой на душе сразу же становилось тепло.
Теневиль подтащил нарту ближе к порогу.
Тынатваль помогла внести в чоттагин оленью тушу, связки шкур. Потом мужчины убрали на подставку нарту и только после этого вошли в чоттагин, где уже пылал костер и Тынатваль варила в большом котле свежее оленье мясо.
— Я рад тебя видеть, — повторил Теневиль. — Надеюсь, у тебя дома все хорошо?
— Сынок ушел сквозь облака, — спокойно произнес Тымнэро.
— Легкая была дорога? — учтиво спросил Теневиль.
— Ясный день был. Правда, с утра было пасмурно, но потом прояснилось.
Он вытащил из засаленного кисета кусочек табачного корня и принялся мелко нарезать на краю дощечки.
Теневиль с готовностью подставил свою трубку.
— Хорош все же русский табак, — сказал он. — Настоящий табачный дух и крепость в нем.
— Однако русского табака осталось совсем мало, — сказал Тымнэро. — Нынче совсем не было русского товара — все американское. И табака в жестяных банках — полно. Вон, гляди!
Тымнэро подал плоскую жестяную баночку американского табака.
— И сахар тоже американский, — продолжал Тымнэро. — С виду такой же, но слабый на зуб и тает быстро.
Мужчины покурили, потом плотно поели, ловко орудуя ножами, и так очистили кости, что собакам осталось только разгрызть их.
За чаепитием пошел разговор.
— Армагиргин хочет знать, что же случилось с тангитанами, — сказал Теневиль. — В душе не верит, что скинули Солнечного владыку.
— Говорят такое, — кивнул Тымнэро. — Куркутский рассказывал, ссорятся тангитаны, особенно когда начинают заседать.
— А случилась ли какая перемена в самой жизни? — спросил Теневиль.
— Да все осталось как было! — сердито ответил Тымнэро. — Своими глазами не видишь!
Теневиль помолчал: действительно, что тут спрашивать, когда и так видно — перемен в яранге Тымнэро нет.
— Оттого что власть меняется, нам, лыгъоравэтльанам, никакой пользы и никакого вреда — все по-прежнему, — продолжал Тымнэро. — Тут был один, который говорил о переменах. Да ты знаешь его — Кассира.
— А где он?
— Уехал, повез в сумеречный дом Царегородцева и Оноприенко… Да что-то задержался, не вернулся. Сказывают, что сам угодил в сумеречный дом…
— Как же можно? — удивился Теневиль.
— Могли и посадить. Он такое говорил, что мне страшно становилось… Всеобщий дележ, раздача богатств бедным.
— Разве такое возможно? — удивился Теневиль и ближе придвинулся к Тымнэро.
— Говорит — можно. Не будь охотников, не будь пастухов, откуда были бы мясо нерпичье да моржовое, кожи на покрышки яранг, олени, оленьи шкуры?.. Если бы женщины не шили, откуда бы были торбаса, кухлянки?.. Это на нашей, чукотской земле. А в России, говорил Кассира, рабочий человек делает все, что потом купцы сюда привозят, — табак, чай, сахар, ткани, ружья…
— И даже ружья! — удивился Теневиль.
— Есть такие умельцы, — подтвердил Тымнэро. — Торговцы захватили все эти богатства, мастерские, где делают ружья и другую железную утварь, землю, где растет сахар, и чай, и хлеб, захватили оленьи стада, байдары и вельботы и заставляют работать на себя трудового человека, который как бы в рабстве находится…