Конфликт «внутреннего» и «внешнего» человека в киноискусстве
Шрифт:
Шифр японской культуры и культуры Востока в целом существенно отличается от кода прочтения базовых ценностей европейско-христианской культуры. Именно благодаря «игровой маске», как некому условию Красоты Небытия, то есть невыразимой полноты бытия, мальчик из фильма «Сны» открывает своего внутреннего человека. Выступая фактором пространства культуры, подобная «игровая маска» не связана напрямую с областью подсознания, с пучиной бессознательных состояний и уж точно не олицетворяет их собою. Благодаря Онейросу, как видению некой символической реальности, герой фильма «Сны» снимает маску со своего внутреннего человека. Выражается это в нарушении табу и последствиях принятого решения; в стоянии, в бодрствовании героя на перекрестке двух миров.
Неустойчивое положение внутреннего человека, надевшего маску бессознательного, сопоставимо с положением того, кто переступает порог «комнаты желаний», чтобы добраться до своего бессознательного, а потому добивающегося сверхподлинности «я» любой ценой. И даже если это «я» чудовищно, чезареподобно, если оно даже Сфинкс и Мефистофель, того, кто положил сорвать с него покров человечности, как это проделывает Фауст,
В статье «О символистах» Д. Максимов пишет: «Еще в 1908 году Блок при всем своем высоком уважении к Сологубу утверждал, что автор “Мелкого беса” не только сопротивляется, но и поддается окружающему его мраку жизни. “Сологуб, – утверждает Блок, – не говорит «нет» Недотыкомке, он связан с нею тайным обетом верности. Сологуб не променяет мрака своего бытия ни на какое иное бытие”. Это – еще не осуждение, но уже признак некоторого недоверия, очевидной настороженности» [448] .
448
Максимов Д. Е. О символистах // Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л.: Сов. писатель, 1981. С. 444.
Сравним блоковскую настороженность, которая есть не что иное, как призыв апостола Павла «постоянно быть бдительным», поступать как «чада света» (Еф 5, 8) [449] , с чрезвычайно глубоким и совсем не бесспорным наблюдением Ортеги-и-Гассета, сделанным им в работе «В поисках Гёте». «Человек, чья энтелехия состоит в том, чтобы быть вором, должен им быть, даже если его моральные устои противоречат этому, подавляя неумолимую судьбу и приводя его действительную жизнь в соответствие с нормами общества. Ужасно, но это так: человек, долженствующий стать вором, делает виртуозное усилие воли и избегает судьбы вора, фальсифицируя тем самым свою жизнь» [450] . Мы не думаем, что человек, подавляющий в себе вора, то есть говорящий решительное «нет» своему персональному Недотыкомке, фальсифицирует свою жизнь. Мы знаем и обратные примеры. Энтелехия шукшинского Егора Прокудина из «Калины красной» (1973) состояла в том, чтобы быть крестьянином, но он искажает свою судьбу и становится вором. Лишь благодаря Любе Байкаловой да родным местам в Егоре все же пробуждается его глубинное призвание, утаенное от него им же самим.
449
См.: Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной церкви.
450
Ортега-и-Гассет Х. В поисках Гёте // Ортега-и-Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 446.
Связь обетом верности со своим глубинным призванием, конечно же, невероятно темна. И наша задача вывести ее из тени. Перефразируя Ортегу-и-Гассета, наша задача – отыскать в себе подлинного «Гёте», быть «Гёте» целиком, составлять всего «Гёте», а не какую-то его часть, отлитую в бронзе по моральному лекалу «следует быть». Существует еще «должно быть» личного призвания, которое, как пишет испанский мыслитель, «уходит корнями в самые глубокие и первичные слои нашего бытия», то есть, позволим мы себе предположить, все же в Природу, а не в Дух. Но не есть ли личность попытка преодоления Природы, «земляного» корня в себе? Поэтому Бердяев и говорит, что личность – это боль, личность – это усилие. То самое – «виртуозное», которое и позволяет нам избежать «судьбы вора», чтобы состояться куда как в более полном смысле, чем тот, который предлагает Ортега-и-Гассет, невольно приободряя массового человека, испанскому мыслителю так ненавистного, на новые свершения. А не поискать ли массовому человеку в самом себе еще и «вора»? Так и слышится вкрадчивый голос «болезненно развитого» героя Достоевского: что, если я вовсе не тот заурядный массовый человечек, которому Ортега-и-Гассет и руки-то не подаст, а, скажем, вор, с которым он непременно найдет, о чем потолковать, которому он станет заглядывать в глаза, даже заискивать, чтобы покороче сойтись со мной и узнать, фальшивый я вор или настоящий.
Мы намеренно сгустили краски. Слишком важный это вопрос. Мы либо поддаемся окружающему мраку жизни, либо всеми силами сопротивляемся ему, как это делает символический внутренний человек фильма Тарковского «Зеркало». Заметим, что русская классическая литература не так уж и богата примерами решительного сопротивления мраку жизни. Скорее, мраку жизни сопротивляется, согласно С. Аверинцеву, классическая форма, а вовсе не содержание, само художество, а не художник. «Классическая форма – это как небо, которое Андрей Болконский видит над полем сражения при Аустерлице. Она не то чтобы утешает, <…> она задает свою меру всеобщего, <…> – и тем выводит из тупика частного» [451] . Однако задержимся на «содержании». Что же делать с содержанием, с «тупиком частного»? Может быть, драма русского художника в том и состоит, что он слишком талантливо поддается окружающему мраку жизни и достаточно прозорлив в угадывании мрака в себе самом. Спустя время или сразу же следует покаяние, творится молитва, но мир ее плохо слышит, потому что она не к миру обращена, а к Богу. Гоголь кается вторым томом «Мертвых душ» и сжигает свое новое творение, внутреннего, сокровенного, неизреченного Чичикова, потому что моральным императивом «следует быть», правильными словами,
451
Аверинцев С. С. Ритм как теодицея // Новый мир. 2001. № 2. С. 204.
Игра, имея прекрасные рекомендательные письма (кого только она не находила у своих ног), без лишней волокиты заключает сделку со сферой подсознания, симулируя духовность и подменяя духовность магией, широко разлитой и в ХХ в. от оккультизма до сюрреализма. Поэтому сюрреализму можно отдавать только дань, как это сделали Бунюэль и Гринуэй, или относиться к нему как к религии, чего последовательный сюрреалист, по крайней мере – в теории, позволить себе не может. Отпадение от сюрреализма почти всех его адептов объясняется, вероятно, именно этим обстоятельством.
Однако следует признать, что «надреализм», или «сверхреализм» раздвинул границы реальности. И не только за счет того, что легализовал многие скрытые акты психической жизни. Не только потому, что подобно древнему египтянину, обустраивающему гробницу, сюрреализм «меблировал» сновидение и сакрализировал его пространство, доведя последнее кистью С. Дали до «гиперреалистической отчетливости» [452] . Сюрреализм поставил перед собой грандиозную задачу: «обнаружить подлинную реальность – “сверхреальность”» [453] , вот только эта сверхреальность оказалась больше под стать сверхчеловеку из дохристианского прошлого, который жив только желаниями. Сюрреализм разбил свой стан на границе между явью и сном, поторопившись с открытием, что обосновался на границе между жизнью и смертью, то есть там, где подлинная реальность и раскрывается во всей своей полноте.
452
См.: Трофименков М. Дали и кино // КоммерсантЪ-Weekend. 01.06.2007.
453
См.: Трофименков М. Дали и кино. С. 77.
Глава 4. Внешний человек снимает маску
1.
Развивая христианское учение о грехопадении, такие русские мыслители, как Ф. Достоевский, С. Франк, С. Булгаков, показали, что стремление к земным идеалам, к расцвету царства внешнего человека, реализуется за счет угасания личности, за счет забвения царства внутреннего человека, которое есть царство не от мира сего. Царство внешнего человека и есть Град Каина, символизирующий собою братоубийство. Хотя Гамлет и медлит с ответным ударом, но Град Каина навязывает ему логику борьбы, заставляет окаменеть сердце, эту «искру Божью», зароненную в нас, согласно Паскалю, первой. Лишь потом в наше сердце вошел грех. Паскаль не отрицает присущий сердцу «демонизм», «омраченность» и «греховность», но первейшим в сердце является его «богоподобность», «светоносность» и «благость». В этом и состоит паскалевский «антиномизм сердца» [454] , чутко уловленный Б. Вышеславцевым, паскалевский «трагический реализм». Учение о «падшем человеке» вовсе не пытается принизить или умалить человека, оно лишь, согласно Паскалю, заваливает буреломом и камнями две самые опасные дороги. Пойдя по первой дороге, имя которой «ложный оптимизм», человек становится полубогом. По пути очеловечивания Богов шла вера древнего грека в Олимп. Пойдя по второй дороге, имя которой «беспросветный пессимизм», человек становится полудьяволом [455] . Происходит расчеловечивание человека. По этому пути шла вера в Диониса. Но на то он и век технического прогресса, чтобы расчищать дороги и поворачивать вспять реки, переселять на край земли народы или стирать их с лица земли. Коммунизм и революционный марксистский социализм очистили от бурелома и камней дорогу, которая называется «ложный оптимизм» или «плоский оптимизм прогрессистов» [456] . Фашизм и национал-социализм убрали сучья с дороги, ведущей к демонизму, глубочайшему разочарованию в человеке, которого Гитлер приравнял к «пылинке мирового порядка». Не только философы любят порядок, но и тираны. Наверное, поэтому и нет ничего страшнее рассуждающего о высоких материях деспота или академического философа в портупее.
454
Стрельцова Г. Я. Сердца метафизика // Русская философия. Энциклопедия. М.: Алгоритм, 2007. С. 496.
455
См.: Паскаль Б. Мысли о религии. М.: Типография тов-ва И. Д. Сытина, 1902.
456
Цит. по: Мень А. Магизм и единобожие. М.: Эксмо, 2004. С. 589.
Собирательный образ «мудрого» кровопийцы создал Достоевский в «Поэме о Великом Инквизиторе». Великий Инквизитор вовсе не определяет человеку нового места в бытии, а возвращает человека на старое место, сделав вид, что проповеди Христа не прозвучало. Если она и потрясла мироздание до основ, то ее, кроме Инквизитора, никто не понял. А так как жить по заповедям проповедника из Назарета все равно нельзя, Инквизитор так перескажет Учение своими словами, тяжелыми и гладкими, чтобы раскрывший духовные глаза человек, человек внутренний, снова смежил веки. К чему будить Дух? Ведь Дух, как и личность, есть боль.