Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Фалин Валентин Михайлович

Без лишних слов понятно, что не всегда мне вы­падала возможность серьезно влиять на формиро­вание советских подходов к немцам и Германии. Однако жаловаться на недостаточность случаев за­молвить свое слово, застолбить свою позицию тоже было бы грех. И при Сталине, и после него разви­вал здесь активность, порой неосторожную и даже опасную. Или кто-то посмеет утверждать, будто споры с Л. Берией, дискуссии с Н. Хрущевым, пе­ретягивание каната с А. Громыко являлись чем-то обыденным?

Мне далеко намерение подрумянивать собствен­ные оценки, особенно пятидесятых — шестидеся­тых годов, чтобы втиснуться в ту компанию поли­тиков, дипломатов, политологов, журналистов, ко­торые резвятся ныне на ниве переиначивания бы­лого. Если ловить их на слове, они, прежде чем взя­ли в руки букварь, знали, кто есть кто и что есть что. С их колокольни глядя, Советский Союз был агрессором,

виновником несчастий, пришедших­ся на долю Европы, Азии и прочих континентов, не исключая Антарктиды. Поэтому они сочувствовали политике изнурения СССР гонкой вооружений, эко­номическими блокадами, подрывными акциями, рас­шатывания его стабильности извне и изнутри. Таких, заглушавших в себе «голос Америки» и для отвода глаз носивших зачес «под ортодоксов», было у нас, оказывается, пруд пруди. Воистину, чаще, чем ло­шадей, на переправах меняют идеи и личину.

Нет, я и теперь не отрекаюсь от главного, за что стоял, что отвергал и что принимал полвека и чет­верть века назад. Раскол Европы и Германии, как и раскол мира в целом, не являлся подходящей ба­зой для решений, соответствующих вызовам эпо­хи. С утратой Соединенными Штатами атомной монополии и относительной неуязвимости посыл­ки, оплодотворившие стратегию глобального про­тивостояния, безнадежно устарели. Требовались не конфронтация, не всеподминающая милитаризация планеты, но вариант или варианты развития, кото­рые брали бы за ориентир добрососедство, партнер­ство, сотрудничество, что без" умения прощать друг другу недостатки, без отречения от насилия как ин­струмента политики недостижимо.

Кто-то по прочтении этих строк воскликнет: «хо­лодная война» себя оправдала, «империя зла» по­терпела сокрушительное поражение и исчезла. По­томки подсчитают, во что обошелся человечеству нынешний пир. «Возможно, что человечество ста­новится богаче, становясь беднее, и [оно] выигры­вает, проигрывая», — записал Кант. Философия — штука тонкая, а где тонко, там может и порваться.

На мой вкус, как цель не оправдывает средств, так и конечное торжество не облагородит мерзо­стей, мостивших путь к нему, не сделает амораль­ное нравственным. Раскол Германии и Европы был производным от расщепления атома, он являлся не предтечей «холодной войны», а ее эмиссией и вме­сте с тем питательной средой для культивирования вражды и страха. Верно и другое: почти все в пос­левоенном мире сложилось бы иначе, не подыграй ? правители Советского Союза стратегам «балансиро­вания на грани войны», не сделай военную мощь своим излюбленным идолом.

Увы, в политике труднее всего разгадать гра­ницы не чужих, а собственных возможностей. За­нявшись подражательством (чем мы хуже аме­риканцев?!), соскользнув к логике конфронтации, советская политика стреножила себя, утратила ини­циативу. Смещались приоритеты, долговременные интересы стали походить на зеркальное отражение утилитарных потребностей. А зеркало не только не отражает обратной стороны вещей, оно имеет еще одну особенность: правое видится в нем как левое и неправое кажется правым. Что значит сдать в политике инициативу? Это сродни утрате веры в себя, в достоинства собственных идей, в свою правоту.

Наши власть имущие гнали прочь сомнения и сомневающихся. Они демонстрировали вовне не­зыблемый оптимизм: будущее безраздельно за нами и река времени сама принесет если не их самих, то преемников к заветной гавани. Можно даже не гре­сти. Никакие аргументы и цифровые выкладки не колебали догму о неотвратимости смены эпох. Фак­ты отскакивали от этой разновидности фатализма как от стенки горох.

Возьмем германскую проблему. После подписа­ния Московского договора А. Громыко начисто вычеркнул понятия «немецкое единство» и «окон­чательное мирное урегулирование» из своего лек­сикона. Это вместо того, чтобы как-то восстано­вить позиции, по недосмотру оставленные нам же самим в укор. С соображениями, вносившими хотя бы ощущение подвижек, освежения «про» и «кон­тра», к нему невозможно было подступиться.

Новое политическое мышление, провозглашен­ное в 1985—1986 годах перестройкой, звало к инвен­таризации всех скопленных активов и пассивов. Как на текущих счетах, так и в стратегических запасни­ках. Под занавес я снова убедился: не каждый труб­ный звук надо принимать за призывной. До этого, однако, предстояло пройти еще один университет.

Пока же на рабочий стол генерального регуляр­но ложились анализы и доклады о моих встречах с компетентными собеседниками, которые вносили радикальные коррективы в официально санкцио­нированный портрет ГДР. Исходной стала записка, сопровождавшая

прогноз профессора Р. Белоусова, который за три года до вступления кризиса в нео­братимую фазу предсказал: ГДР и другие страны — члены Организации Варшавского договора на рубе­же 1989—1990 годов столкнутся с экономическими трудностями, не разрешимыми собственными си­лами и чреватыми политическими, социальными и прочими осложнениями. Советский Союз сам будет находиться в это время в жесточайшем экономи­ческом цейтноте и не сможет прийти своим парт­нерам и союзникам на помощь.

Какого политика, добивающегося, чтобы в него поверили так, как он верит сам себе, обеспокоит оракульство на годы вперед? Метеослужба с ее сот­нями станций и тысячами ЭВМ не в состоянии вы­дать приличного прогноза на завтра. Сколько не­крологов загодя составлялось Е. Варгой и другими знатоками мировому капитализму? А он поднату­жился и существует себе дальше. От лукавого все долгосрочные гадания.

На следующий год М. Горбачев получил от меня записку с очередным знаком тревоги: судя по очи­щенным от пропаганды сведениям, время, когда созданная в ГДР система поддавалась модерниза­ции и лечению, истекло или истекает. Напомню, что на 1987 год пришелся пересмотр военной докт­рины Организации Варшавского договора. Ударение теперь делалось на оборонительную достаточность, и в перспективе, если бы НАТО откликнулось на политику доброго примера, виделось такое уреза­ние военных потенциалов государств, которое сде­лало бы материально невозможными агрессивные войны в Европе, в том числе вооруженные конф­ликты внутри самих блоков. На фоне качественных сдвигов в военном мышлении и планировании на­прашивался доскональный проговор ситуации во всех мыслимых азимутах. Не берусь утверждать, что какие-то обсуждения в узком кругу не состоялись. Заходила ли на них речь о неблагоприятном диаг­нозе, поставленном ГДР? Не знаю, если проговор был вообще. В контактах со мной М. Горбачев дан­ной темы не касался.

В марте 1988 года генеральный секретарь имел возможность прочитать в полученном от меня новом анализе: в любые ближайшие три месяца обстанов­ка в ГДР может быть полностью дестабилизирована. Из доложенных сведений следовало, что Западная Германия становилась все причастней к сотворению политической погоды на востоке Германии. От Бон­на во многом зависела роза ветров теперь уже не только в Западном, но и в Восточном Берлине.

В тот момент канцлер Г. Коль не счел целесооб­разным форсировать события. Он поджидал, когда плод перезреет, и даже позволил себе пригласить председателя Государственного совета ГДР Э. Хонеккера нанести официальный визит в Федератив­ную Республику.

М. Горбачев потребовал от наших посольств в Берлине и Бонне, от других ведомств максималь­но подробную информацию о германо-германской встрече на высшем уровне, многократно отклады­вавшейся ранее по настоянию советской стороны. Соотносились ли полученные им данные о визи­те с пророчеством «три месяца на полную деста­билизацию», мне неизвестно: обратная связь по-прежнему не функционировала.

Не хочу также строить догадки о том, в какой сте­пени мрачные прогнозы, не ограничивавшиеся од­ной ГДР и поступавшие, полагаю, не только от меня, содействовали рождению «доктрины Горбачева», что была изложена с трибуны ООН и в переводе на ши­роко понятный язык означала: СССР уходит из Цен­тральной и Восточной Европы. Доктрина формули­ровалась келейно, как если бы готовился рутинный риторический опус, а не переиначивалась глобаль­ная и европейская политика Советского Союза. Большинство членов Политбюро, включая предсе­дателя Совета Министров Н. Рыжкова, знакомились с готовым текстом, когда М. Горбачев летел над Ат­лантикой. Ни с кем из союзников СССР по Варшав­скому и другим договорам обменов мнениями на­счет свертывания советских обязательств на случай «косвенной агрессии» предварительно не проводи­лось. Предоставление союзникам копии речи гене­рального за час до ее произнесения на Генассамблее предварительным согласованием не назовешь.

М. Горбачев не любил душещипательных объяс­нений. Оно проще — ставить, особенно зависимых от тебя, перед свершившимися фактами. Вот так за два года до сторнирования СЭВа состоялись проводы «братской любви» и «социалистической соли­дарности». Отныне каждому назначили барахтать­ся и умирать в одиночку. В лексиконе генерально­го секретаря и затем президента на почетное место вышло понятие «общечеловеческие ценности». Пе­ред ними должны были трепетать национальные интересы, социально-экономические принципы. Через «общечеловеческую» призму надлежало взи­рать на собственные позиции и доктрины, на весь предшествовавший опыт.