Консул Содружества
Шрифт:
Это была спасательная капсула для грудных детей. С автономным жизнеобеспечением. С полной теплоизоляцией. И с аккумуляторами на 108 часов – так гласила надпись в красном прямоугольнике под окошком.
Из окошка на меня смотрело… Нет, это я «смотрел». Глаза у маленького человеческого детеныша были закрыты, так что он на меня не смотрел. А я все пялился на него, как хурманч на проститутку, и слова не мог вымолвить. Потом все-таки родил нечто вроде «Эврика!».
Три минуты шумной возни пятерых придурков из штурмовой пехоты…
И мы наконец-то сообразили, что ребенок жив!
Честь этого открытия принадлежит Зигфриду, мир праху его. Он первым догадался вскрыть ячейку с контрольным терминалом, которая находилась в торце капсулы. Индикаторы свидетельствовали о том, что ребенок жив-здоров и пребывает в теплой гибернации.
Мы все словно по двести тяпнули. Развеселились, забегали, даже защебетали.
«Мальчик или девочка…» – «Да мальчик, конечно». – «Почему „конечно“? По-твоему, Зигфрид, девочек служба доставки привозит?..» – «Нет, просто… вид у него очень уж мужественный». – «Не говори, чистый бычара!» – «Глазки, наверное, голубые». – «Не-е, серые». – «Зеленые». – «Золотые!» – «Красные!» – «Ёханые!» – «Может, усыновить?» – «А почему не „удочерить“?» – «Укрокодилить!»
Га-га-га.
Нам стало весело.
Потому что появился смысл.
Цель.
Надежда.
Что бы там ни говорилось вечерком за стаканчиком, но война с кровернами доставляла удовольствие только горстке сумасшедших офицеров флота. Остальные хорохорились, петушились, но во вкус этой войны войти не могли – это читалось в лицах сержантов и рядовых, как в открытом файле. Только слепец мог не замечать тоски и отрешенности, которая пряталась под ресницами наших военных профессионалов.
Даже если предположить, что любой хороший вояка в каком-то смысле садист, влюбленный в душегубство, то и хорошему вояке удовольствие в конфликте с кровернами найти было непросто.
Потому что в основном штурмовой пехоте приходилось сражаться либо с боевыми автоматами, либо с синтетическими существами вроде меоравиолей.
Временами начинало казаться, что человечество предстоит пресловутому бунту квазиживой кибернетической материи, о котором обожали распространяться философствующие шоумены нон-стоп новостей в своих «аналитических» программах. С той лишь разницей, что расхожая байка повествовала о бунте «наших» киборгов, киборгов Содружества. А здесь киборги были инопланетные, чужие.
Кроверны в сетку наших прицелов попадали редко, очень редко. А если и попадали, то честь поджарить пару дюжин кровернов доставалась флоту. Потому что кроверны, то есть настоящие разумные, двоякодышащие скаты составляли в основном только экипажи боевых кораблей.
Кроверны не доверяли эти громадные машины разрушения одним лишь кибернетическим системам. Видимо, как и мы, боялись фатальных сбоев в работе систем управления.
А возможно, и полуфантастического «дистанционного перепрограммирования». Не очень-то приятно, когда ваш дредноут размером с гору вместо того, чтобы атаковать неприятельский флот, разворачивает свой главный калибр против родной колонии.
В турбоплатформах, боевых машинах вроде наших самолетов – это были здоровенные корявые блины, не построенные, а выращенные из колоний полижелезистых микроорганизмов в их гадских океанах – тоже сидели обычно настоящие скаты. И в червь-танках – тоже настоящие.
Но турбоплатформ и червь-танков у кровернов было немного. Либо они предпочитали делать вид, что их немного.
Поэтому у штурмовой пехоты на этой войне пока что задачи были скромные, а цели, как правило, – неодушевленные. Казалось бы, что мешает нашим стратегам тоже применять киборгов? Выпустить против кровернских термитов каких-нибудь «муравьиных львов» с двумя реактивными автоматами на поворотном станке – и пусть дерут друг друга во славу кибернетики!
Применялись, применялись киборги и с нашей стороны.
Я знал об этом, хотя знать мне было не положено. Потому что Закон Куско – Золинштейна запрещал производство и применение автономных кибернетических боевых устройств без открытых каналов управления.
Разумеется, такие «устройства» производились.
Их производство не афишировалось, сборочные цеха были вынесены за пределы Метрополии и Ближней Периферии. Когда информация об этом просачивалась в гражданский мир, наши военные выставляли универсальную отмазку: речь-де идет о дистанционно управляемых, а не об автономных боевых машинах.
Чушь, конечно. Какой идиот оставит открытый канал управления? Чтобы любой, даже не самый интеллектуальный противник получил возможность заглушить ваши управляющие сигналы или, того хуже, самому порулить вашим кибернетическим танком, развернуть башню и пострелять от души?!
Не-ет, это были настоящие, полноценные кибернетические организмы!
У нас были «муравьиные львы». У нас были сигомы: человекообразные истуканы, рассчитанные – для простоты и стандартизации – под размещение внутри стандартной экоброни. Были самодвижущиеся мины с мозгами среднего сенатора и автономные подлодки с интеллектом шахматного гроссмейстера.
Однако! У военных существовал неписаный закон – а «неписаный» значит «неукоснительно исполняемый», – ограничивающий применение этих весьма недешевых и не вполне надежных агрегатов.
Их нельзя было использовать одновременно с людьми.
Либо – либо. Либо операция полностью проводится кибернетическими устройствами, либо – сапиенсами.
Нетрудно догадаться почему. Как ни старались кибернетики, как ни мудохались спецы по искусственному интеллекту, в реальных боевых условиях распознавание целей давало пятнадцать – двадцать процентов ошибок.
На полигоне-то они ошибок почти не делают, верно. Но в бою, да еще при наведенных противником помехах, – запросто.
А ну-ка, что это значит? Правильно. На каждые пять-шесть уничтоженных вражеских целей приходится одна своя. И хорошо, когда эта «своя» цель – просто кусок железа, кремния и пластика. А вот если человек в экоброне?
По этой же причине кибернетические устройства не используются в операциях типа «освобождение и эвакуация», когда речь идет о спасении пострадавших, заложников или очистке населенной сапиенсами территории от просочившегося вглубь противника.