Контуженый
Шрифт:
Перед кроватью Маша в ночной сорочке. Она ловит мой взгляд и словно спрашивает. Я зачарованно смотрю на нее. Мы оба молчим.
Маша как-то ловко сталкивает сорочку с плеч, ткань мягким обручем падает вокруг ее ног. Поднятая рука распускает волосы. Мягкие струи срываются с лопаток, подчеркивая изгиб в пояснице. Раздетая Маша совсем не похожа на замотанную продавщицу с конским хвостиком в безразмерной жилетке.
Она ложится справа, льнет к моему здоровому плечу. Я обнимаю трепетное тело. По ее коже озноб. Маша пахнет фруктовым гелем. Я пытаюсь понять каким именно фруктом и исследую ее тело на вкус и запах. Губы пробуют грудь, живот, ямку пупка и спускаются ниже. В пушистой ложбинке женская влага усиливает аромат. Я вот-вот его узнаю. Маша вздрагивает, изгибается, и ее вкус меняется.
Это уже не фруктовый запах. Так пахнет женское и мужское тело в тесном соприкосновении.
Из-за сломанных ребер резкие движения мне противопоказаны. Я овладеваю женщиной нежно, двигаюсь плавно. Томительная нежность набухает сладкой бомбой, горит изнутри, накаляется и взрывается. Я опустошен и проваливаюсь в мягкое забытье. Долгое время, пока не срослись ребра, я мог спать только на спине, а сейчас на боку обнимаю Машу. Наша поза «ложечка к ложечке» убаюкивает обоих. Вечный бой, вцепившийся в мое подсознание, наконец, отпускает.
Я просыпаюсь на рассвете. В голове скребутся прежние вопросы. Где Злата? Почему она украла деньги? С кем она?
Лежащая рядом Маша разлепляет веки. Сонная поволока сменяется искорками в глазах, губы растягиваются в мягкой улыбке, выпростанная из-под одеяла рука наполовину обнажает теплое тело.
Она кладет ладошку мне на грудь, видит озабоченность на лице и спрашивает:
— Тебе больно? Принести таблетки?
Меня волнует только одно:
— Поспрашивай про Злату. Ты в магазине видишь многих.
Маша рывком садится в постели, прикрывается одеялом и смотрит на меня сверху осуждающим взглядом:
— Ты здесь из-за нее? Она твоя таблетка?
— Мне нужно с ней поговорить.
— Злата тебя не любит!
Я не хочу об этом думать. Еще больше не хочу этого слышать. Особенно, если это правда. Возразить я не могу, а оскорбить, пожалуйста!
— А ты? По любви со мной голой попой терлась или расплатилась за помощь?
— Дурак! — Маша вскакивает с постели. — Слепой придурок!
— Конечно, я ведь Контуженый.
— Жаль, что я не чокнутая.
Я свешиваю ноги с кровати и требую:
— Верни мой пистолет. Я уезжаю.
— На войну? — Маша встревожена: — Тебе нельзя! Ты даже шум не переносишь!
Я одеваюсь. Голая Маша включает телевизор, увеличивает громкость до максимума, дразнит меня пультом. На экране новости. Про Донбасс, про войну, про жестокие обстрелы мирных улиц.
В голове тяжелеет, в глазах мутнеет — терпеть шум невыносимо. Я выдергиваю телевизор из розетки. Мы молча смотрим друг на друга.
Маша отбрасывает пульт на кровать, одевает сорочку. Приносит пистолет, мои деньги и вязанные носки. Тоже швыряет их в постель.
— Забирай и проваливай!
Я посмеиваюсь над носками:
— Помощь фронту? Бомжам на помойку отнеси!
— Ты сам там скоро окажешься!
— Посмотрим, как быстро подберут.
Я брезгливо отталкиваю деньги, сую в рюкзак носки, а пистолет уважительно взвешиваю в ладони.
— Для войны Контуженый может и дефектный. Зато в разборках бешенство помогает.
— Придурок! — в сердцах обзывается Маша.
Когда я спускаюсь во двор, она высовывается из открытого окна и кричит, словно умоляет:
— Ты не бандит, Никита!
Я собираюсь демонстративно выкинуть ее носки, но замечаю на них вышитые буквы «Z». И рука не поднимается.
18
Дома меня встречает аромат свежего хлеба. Мама вернулась с ночной смены и принесла теплый батон. Хлеб красуется на столе — не упакован в пленку и не измельчен на ломтики бездушной машиной. У хлеба идеальный вид — подрумяненная корочка и светлые надрезы, похожие на улыбку. Лучший вкус пока хлеб теплый.
Рот наполняется слюной. И вот уже, как в детстве, в одной руке у меня батон, в другой бутылка молока. Ломаю зубами хрустящую корочку, рву теплую мякоть и запиваю молоком. Во рту благодать. Разжевываю и повторяю. Только так — рвать зубами теплый батон и пить из бутылки, чтобы молоко стекало по губам — иначе вкус не тот. Половина батона умята, молоко на донышке — лучший завтрак в желудке.
Мама заглядывает на кухню, умиляется, украдкой крестится на икону. Я вижу ее отражение в стекле, но не подаю вида.
Я смотрю во двор. Листва желтеет и опадает. Это радует и тревожит. Когда сойдет зеленка, нашим легче будет давить врага. Под голыми деревьями от квадрокоптеров не спрячешься. Но те же возможности появятся и у врага.
Сквозь проредившиеся деревья я вижу противоположную пятиэтажку. Там живет Маша Соболева. Там сегодня я ночевал. Она сделал все, чтобы мне было хорошо.
Скоро откроется магазин, и Маша пойдет на работу. Как-то не так мы с ней расстались. Я говорил о своей проблеме, а она придавлена своей. Чем именно? Я ничего не помню. Что-то связано с деньгами и магазином.
Я вижу Машу. Она выходит из подъезда и смотрит в мое окно. Или мне кажется? Проверить легко. Бегать я не могу, спускаюсь во двор медленнее, чем хотелось бы.
Настигаю девушку около магазина «Магнит»:
— Маша! Зачем тебе деньги?
— Жалеешь, что дал. Забирай!
Я останавливаю ее порыв вернуть достать деньги из сумочки:
— Что стряслось в твоем магазине?
Маша мнется. Я трясу ее за плечи:
— Это я, Маша, я! Никита Данилин, пусть и Контуженый!
— Я старший продавец, на хорошем счету. На время отпуска директор Нина Петровна Лосева поставила меня вместо себя.