КОНУНГ
Шрифт:
– Готов я снять даже свою кожу ради того, чтобы снести голову проклятому Рунгу! — поклялся ярл. И с тем они поладили.
В ночь полной луны, когда кусты за полянами осветились ее светом, Энгерд обнажилась и вышла из своего жилища: сделалась она юной девушкой, ее груди были едва видными холмиками, а лоно совсем безволосое. Пошла она плясать и крикнула Рюрику, чтобы тот сбрасывал одежду и следовал за ней, а сама смеялась и приговаривала:
— И все–таки, что за блажь вколотил ты в свою голову и с кем вздумал связаться? Смотри не упусти то, что попираешь сейчас своими ногами. И вот еще что скажу — не стоит благородному водить дружбу со мной и Отмондом — ни к чему хорошему это тебя не приведет!
В
– Горе тебе, если не успел ты запомнить слова! — сказала Энгерд, поднимая ярла; стояло уже утро, очнулся он, как от долгого сна, и лежал нагим во мху, а солнце всходило над горой Бьеорк. Тотчас вспомнил Рюрик заклятье и хотел уже повторить, но ведьма закрыла его рот рукой:
– Не дело ты затеял! Вот что скажу — против всякой нечисти применяй то заклятье. Но не вздумай ухватиться хотя бы даже за кончик радуги Хеймдалля. А теперь ступай к жене и расскажи ей, как развлекался сегодняшней ночью.
И Энгерд захохотала.
Рюрик же не видел ничего перед собой, кроме вершины Бьеорк, и уж точно домой не собирался. Про себя твердил он услышанное заклятие; и одежда, и кольчуга, и меч его заранее были спрятаны неподалеку. Но и на этот раз добрался он лишь до половины горы.
К вечеру, погнав овечье стадо домой, обнаружил хромоногий Эйольв ярла, угрюмо сидящего на камне. На этот раз мальчишка не прятался, а, подойдя к благородному, вот что молвил:
– Не первый раз вижу здесь того, кто способен попирать ногами всю Норвегию. И сила его такова, что выдерживают плечи эту тяжеленную кольчугу. И рука не дрогнет с таким тяжелым мечом. Нужно от рождения обладать подобной силой. Мне же не поднять и сучка. Вот судьба!
И еще спросил Эйольв, набравшись храбрости:
– Отчего же тогда печалится тот, кому не сегодня–завтра может принадлежать весь Мидгард?
Остались его слова без ответа.
А зимой прибыли к Молчуну Кьятви Богач, Бранд Мучная Борода и Гисли Лежебока, очень озабоченные своей судьбой. Кьятви вот что сказал:
– Не этой, так другой весной к нам пожалует гость. А следом, если ты к нам и на этот раз не присоединишься, то приготовься и сам попотчевать старину Харальда. Но предупреждаем: он ненасытен и с ним немало едоков.
И еще они сказали:
– Ты — сын Олафа. Разве удача отца не переходит к сыну? Вставай над нами, и мы изберем тебя конунгом истинно свободных. Тогда все те, кто потерял свои земли, и те, кто еще владеет ими, примкнут к тебе.
Рюрик сказал:
– Я опутан по рукам и ногам Бьеорк–горой. Как я могу тогда быть вам надеждой?
Гости были давно наслышаны о странностях сына Олафа, но такое услышать просто не ожидали. Когда их потрясение прошло, Бранд воскликнул, едва сдерживая негодование:
– Слова твои в высшей степени неразумны! А если ты действительно считаешь себя сделанным из глины, сидишь на камне, отпускаешь ни с того ни с сего рабов и совершаешь тому подобные вещи, то ты недостоин даже называться благородным ярлом!
И тотчас гости отбыли из его дома. Больше всего они негодовали на то, что сын Олафа полностью бездействует в то время, когда столько известных викингов скопилось у него во фьорде. Между собой они называли Рюрика тупоголовым отпрыском умнейшего отца и еще многими оскорбительными словами, ибо почва уходила у них из–под ног. И также они сошлись во мнении, что Рюрик действительно повредился в рассудке, и решали теперь, что делать дальше и как бороться с Косматым. Забегая вперед, надо сказать, что ничего они так и не решили. Когда они уехали, Эфанда осторожно спросила мужа:
– Отчего ты такой сумрачный? Сказывают, раньше был ты совсем другим. Теперь же все твердишь о своей несвободе, тот, кто известен как последняя надежда свободнорожденных. А ведь Олаф пророчил тебя в конунги!
Рюрик Молчун ответил:
– Отец мой, прежде чем отправиться к Хель, учил, что вся сила в мече. Я же полагаю, что страх — истинный господин Мидгарда. Сама рассуди, Эфанда: рабы и простолюдины боятся своих господ — господа же боятся богов с горы Бьеорк. Что за разница? Страх — вот правитель Мидгарда!
Эфанда сказала:
– Никому не говори об этом, иначе все решат, что ты сошел с ума, подобно Рунгу.
Рюрик твердил, словно не слыша:
– Еще одна тайна в этом мире меня удивляет: Бог, которого распяли, но тем не менее половина мира поклоняется ему. Что же такого Он сделал, что Его так чтут?
Эфанда воскликнула:
– Вот тайна так тайна!
Но она о другом беспокоилась. С тревогой она спросила:
– Что ты будешь делать, если воины уйдут от тебя? А ведь они уйдут, ты знаешь, если им не будет добычи и всякого рода приключений. Они словно дети малые, и недолго их терпение. Пока они верят в твою удачу, но ведь все может измениться, если будешь сидеть сложа руки.
И тогда Рюрик воскликнул:
– А ведь ты права, Эфанда! Не следует складывать руки. Есть еще в доме моем щит деда Сигурда, сколоченный из самого крепкого дуба. Никто никогда не мог проломить тот щит. Может, все дело в том щите?
Едва скрыла Эфанда отчаяние, услышав подобное.
А Харальд, сын Хальвдана, не медлил; его палач достиг большого искусства: многие мятежные ярлы и бонды, спрятавшие свое добро от конунга, не выдерживали пыток и выдавали свои схроны, получая в награду быструю смерть. Харальд ничем не брезговал, но это оттого, что щедро питал серебром и золотом свою дружину. И звали его еще Харальдом Непоседой, потому что не мог он усидеть на одном месте и нескольких дней, торопясь исполнить обещание, данное гордой Гиде. После Хаврсфьорда, едва схоронив убитых, направлял он корабли во все концы страны, и мало кто от него уходил. Дружинники славили щедрость конунга, в палатку к нему мог войти любой из них. Сам же Харальд в походах не делал никакого отличия между собой и своими воинами: греб наравне с простыми гребцами, ел их пищу, спал на голой земле либо в своей потрепанной палатке и в битвах старался быть первым среди первых. Одинаково ловко владел он мечом, как в правой, так и в левой руках, и мог метать два копья одновременно, да так, что они пробивали доспехи на немалом расстоянии. Однажды, рискуя жизнью, снял он со скалы раненого дружинника и притащил его на себе в лагерь. Злые языки за спиной конунга поговаривали, что готов он к самим турсам сунуться, лишь бы превзойти бьеоркского ярла. Впрочем, так оно и было. Во время битвы в Хаврсфьорде, когда дрогнули многие из Харальдового окружения, вырвавшись вперед, оказался он наедине с десятком вражеских воинов, но двумя мечами рассекал их, подобно берсерку, и никто не мог к нему подступиться, пока не подоспела подмога. Когда же Фриндмунд Железноногий укорил Харальда, что не пристало благородному вести себя столь опрометчиво, Косматый ответил ему: