Копьё Маары
Шрифт:
– Катя, – с надеждой позвала она в пустоту, и ее голос утонул в тишине. Она огляделась. – Енисея, Истр…
Никто не отзывался. Ярославу окружал пепельно-серый туман. Под ногами сиротливо шелестела опавшая, давно пожухшая листва, побитая первыми заморозками. Оголившиеся стволы почерневших деревьев печально качались в сумеречной синеве без запахов и звуков.
Ярушка остановилась. Она точно помнила, что только что они находились в тронном зале Мары и там не было никаких деревьев и сухой листвы под ногами. «Куда я теперь-то попала?» – устало подумала она.
Послышался протяжный металлический скрип совсем рядом – в ватной тишине он резанул по нервам, став пока единственным звуком. Ярослава оглянулась. За первой линией деревьев показался почерневший забор: кривые заостренные пики, соединенные затейливыми грустными вензелями. Девочка подошла ближе. Толкнула калитку. Та нехотя поддалась.
– Эй, есть кто-нибудь? – позвала она, но в ответ услышала лишь жалобное поскуливание ветра.
Ярослава прошла чуть дальше. Сердце судорожно сжалось и заколотилось в несколько раз сильнее: из сизого тумана бесконечными рядами на нее выплывали почерневшие кресты, какие видела она на греческих погостах дома, в родной Тавде.
Ярослава на мгновение остановилась. Бежать! Назад! Мысль дарила было надежду на спасение, но, оглянувшись, Ярослава поняла, что бежать некуда – тропинка исчезла, как и калитка, приведшая ее в это скорбное место, а сама она оказалась внутри кладбищенской оградки. У ее ног сидела сгорбленная старушка в синем, давно выцветшем платке, застиранной и полинялой шали.
– Бабушка! – вежливо позвала она. – Здравствуйте!
Но старушка не оглянулась, будто и не слышала ее. Она сидела на коленях, припав к могильному холмику.
– Бабушка! – снова позвала Ярушка.
Молчит. Странно. Девочка бросила взгляд на надгробие с именем усопшего.
И сердце перестало биться.
На табличке значилось: «Ефросинья Степановна Никитина». Мама. И даты жизни. Последняя, дата смерти – у Ярушки упало сердце, – день, когда на Тавду напали джунгары, а она сама, Ярослава, была в подвалах Александрии, билась с Ирминой и духами черного морока.
Холодок пробежал по спине.
Рядом еще одно надгробие, такое же. «Николай Азарович Никитин». Отец. Ярославу бросило в дрожь. Уже знала она, что написано на двух надгробиях поменьше. Взгляд скользнул по потемневшему дереву: «Руслан Николаевич Никитин» и «Марья Николаевна Никитина».
Вся семья тут. И матушка с батюшкой, и брат с сестренкой. И дата смерти у всех одинаковая. Никого не пожалели.
Сухой комок подкатил к горлу. Ярослава качнулась и опустилась на колени рядом со сгорбленной старушкой. Та, не видя ее, встала, отряхнула темную юбку от опавшей листвы, медленно повернулась и пошла прочь. Ярослава не останавливала ее. Слезы застилали глаза, горячим потоком стекали по щекам. Она была уверена, что с ними все в порядке. Она точно знала, что их не было в Тавде в день нападения. Выходит, ошибалась? Вся семья здесь, на погосте, никого не осталось. Ярослава всхлипнула и заревела в голос, разрывая холодный туман в клочья.
Старушка тем временем отошла подальше, к другой оградке, вошла, ссутулившись. Присела у надгробия. Ярослава вздрогнула. Там кто-то еще из родных? Но кто?
Она подошла ближе. Крупными почерневшими буквами было высечено имя «Могиня». Бабушка. Но с другой датой смерти – сегодня. Сейчас!
– Да что же это! – закричала она. – Бабушка! Как же так? Этого же не может быть! – и безумным взором уставилась она на сгорбленную спину. – Кто ты?
Голос ее дрогнул. Глаза высохли.
Старушка посидела у могилки, тяжело поднялась, распрямилась.
Девочка заглянула ей в лицо и… отпрянула, медленно оседая по металлическим прутьям оградки. Ярко-синими невидящими глазами, не выражавшими ничего, кроме одиночества и обреченности, на Ярушку смотрела… она сама, Ярослава.
Тяжело дыша, смотрела она вслед самой себе, сгорбленной, несчастной, безрадостно бредущей в одиночестве.
Это видение, этот морок – он показал ей будущее, ее будущее. В сегодняшнем настоящем она осиротела.
Воздух вокруг потемнел и сжался, давя на грудь, забивая ноздри и глаза сухим сизым туманом.
– Стой! Держимся друг за друга, ни шагу прочь!
Енисея оглянулась.
И поняла, что осталась одна. Темные плиты нефритового зала, покрытые мраморным кружевом колонны, белоснежный трон.
Рядом с ним, распластавшись ниц, шептал заклинания отец. Жив! Снова с ней! Традиционные для таких случаев серебристые одежды тяжелыми волнами окружали его. Посох покоился тут же, у его ног.
– Батюшка! – тихо позвала она его.
Голос подхватило гулкое эхо, вознеся к вершине сводчатого потолка. Велимудр вздрогнул, обернулся.
– Енисея! Ты жива! – Отец бросился к дочери, обнимал ее, целовал. – Как хорошо, так отрадно на душе, радость моя! Я снова вижу твои глаза!
Торопливые шаги нарушили идиллию.
– Енисея!
Девушка удивленно обернулась на встревоженный и очень знакомый голос: из-за колонн выбежал Олеб.
– Прочь, навий дух! – Отец схватил посох, бросился юноше наперерез.
Юноша, словно обезумевший, выхватил меч и приготовился принять удар.
Енисея не сразу поняла, что происходит. Словно окаменевшая, смотрела она на отца и на любимого: как здесь, во дворце Маары, мог оказаться Олеб? Он же не знает, где она. Да и не мог он найти дороги сюда. Что вообще происходит?
– Остановитесь! – Девушка выхватила из ножен кинжалы и встала рядом с отцом.
Олеб остановился и побледнел. Занесенный для удара меч дрогнул и остановился, на губах появилась грустная улыбка.
– Енисея, здорова ли ты? – опешил он. – И ты ли это? Ты хочешь убить меня? Ведь это я, твой Олеб…
Велимудр не дал ему договорить.
– Нет, не верь ему! – задыхаясь, шептал он. – Это демон, это навий дух! Убей его, Енисея!
Енисея прищурилась и решительно выставила вперед кинжалы, направив узкие лезвия на юношу. Тот сделал шаг вперед, закричал отчаянно: