Корделия
Шрифт:
— Это ничего не изменит. Ты давно разрешил мне идти по жизни своим путем, и теперь поздно что-либо менять. Если ты меня уволишь, я всегда найду другую работу в этом городе.
Старший из мужчин откусил кончик сигары и швырнул в огонь.
— Не знаю, что с тобой творится. Я лично никогда не терял головы из-за женщины… ну, может быть, один раз… Ладно. Постарайся хотя бы поскорей разделаться с этой историей. И если ты хоть чуточку дорожишь моим добрым именем, не доводи дело до скандала. Обещаешь?
— Приложу все усилия.
—
— Хорошо, — сказал Стивен. — Сделаю все, что в моих силах, чтобы дела не пострадали.
И еще один отец разочаровался в сыне, но проявления этого разочарования оказались более завуалированными. Фредерик Фергюсон не привык действовать столь прямолинейно. Его досада выразилась, например, в том, что он раскритиковал бархатное пальто Брука, заявив, что пора покупать новое: мастера на фабрике — и те лучше одеваются. Когда Брук упомянул о написанном весной стихотворении, мистер Фергюсон выразил пожелание, чтобы в следующий раз он посвятил стихи красильням. Стоило Бруку вспомнить о поездке в Блэкпул, как мистер Фергюсон в резкой, обидной форме стал поправлять в деталях.
Обычно заступавшаяся за мужа Корделия в это время находилась в спальне и вышла к столу, когда ссора была уже в полном разгаре.
Бледный, как смерть, Брук стоял перед отцом и отважно отражал нападение.
— Каковы бы ни были твои намерения, папа, все равно ты не имел права так говорить. Мне осточертело постоянное вмешательство в наши дела. Обойдемся без твоих советов. Я не намерен и дальше терпеть издевательства!
— Мой мальчик, тебе нет необходимости повышать голос. А если ты усматриваешь издевательство в любом, отпущенном твоей жене, комплименте… Даже Корделия согласится, что это просто смешно.
— Прошу прощения, — пролепетала она, — я не слышала, о чем идет речь.
— Я сказал, что высоко ценю ваши административные таланты, дорогая. Что это, если не обыкновенная похвала, пусть даже и с долей шутки?
— Ты сказал не только это! — Брук повернулся и выбежал из столовой, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Фредерик Фергюсон высоко вздернул брови.
— Молокосос. Невоспитанный мальчишка. Я считал, что мой сын выше таких вещей.
— Э… Фредерик, — отважилась подать голос тетя Тиш, откладывая вышивку. — Мальчик очень чувствителен, вот и все. У него нежное сердце.
— Корделия, я сказал Бруку, что хочу взять вас с собой на фабрику. Вы не пожалеете.
— Спасибо, с удовольствием поеду.
Она почувствовала на себе один из тех долгих взглядов, какими мистер Фергюсон, впав в задумчивость, нередко пугал знакомых — не отдавая себе в этом отчета.
Наконец он снова заговорил:
— Для человека с практической жилкой такая поездка должна послужить стимулом. Жаль, что вы родились женщиной и в силу этого были лишены возможности развить в себе деловые качества.
Позже, оставшись
— Тетя Тиш, что такого мистер Фергюсон сказал Бруку?
— Ничего особенного. Просто похвалил вас и высказал предположение, что от вас на фабрике было бы больше толку. А Брук пусть сидит дома и присматривает за кухарками.
— О… Не слишком тактично с его стороны.
— В последнее время Брук пытается давать отпор — как Маргарет. Он еще поплатится за это. Брат отыграется на нем.
Бледное, одутловатое лицо тети Летиции выражало крайнюю тревогу. Всем была известна ее преданность племяннику.
— Тетя Тиш, расскажите мне побольше о том времени, когда Маргарет была жива. Я уже полтора года живу в вашей семье, но как будто еще не знаю вас как следует — разумеется, за исключением Брука. Возможно, будь вы откровеннее, от меня было бы больше проку.
Тетя Тиш теребила белый муслин давно вышедшей из моды кофты, прилагая усилия, чтобы сосредоточиться и ответить по существу. Внезапно ее лицо озарилось улыбкой, расслабилось, стало таким, как всегда.
— Фредерик не велел, — вымолвила она.
— Чего?
— Говорить в вашем присутствии о Маргарет. Он считает, что вам это может быть неприятно.
— Но ведь вам нечего скрывать? И почему мне должно быть неприятно?
— Откровенно говоря, я и сама ничего толком не знаю. Кроме того, что под конец Маргарет с ним поругалась. — Она уставилась на Корделию своими круглыми голубыми глазками, а затем перевела их на более привычные и безобидные предметы: камин, рукоделие, кресло, подставку для ног. — Но я не слышала, кто что говорил. Я была занята — вышивала и не слышала. Не говорите Фредерику: он может рассердиться.
Корделия нашла мужа в спальне, лежащим на кровати и царапающим на обрывке старого конверта стихотворные строфы. Когда открылась дверь, он вздрогнул, видимо, ожидая увидеть отца.
— Здесь прохладно, — сказала Корделия. — Лучше бы тебе спуститься в гостиную.
Он буркнул что-то неразборчивое.
Корделия притворилась, будто что-то ищет, и несколько минут слонялась по комнате, а когда взялась за дверную ручку, чтобы уйти, Брук скомкал конверт и швырнул в угол.
— Господи, как я хочу умереть!
Корделия помедлила у двери и подошла к кровати.
— В чем дело, Брук?
Он повернул к ней несчастное лицо.
— Ты, верно, думаешь, что я боготворю отца?
— Ну… ты его любишь…
— Думаешь, я в восторге от того, что со мной не церемонятся и постоянно тычут носом, указывают, что мне делать, что есть, что говорить?
Корделия молча слушала.
— Так вот — я не в восторге! Просто терплю иногда, потому что сам знаю, что слаб и безынициативен. Уговариваю себя, что он хочет мне добра. Но временами это действует на нервы. Ах, если бы я мог зарабатывать пером — например, работать в редакции, как Хью Скотт! Я бы давно сбежал отсюда. Нам тесно вдвоем.