Король Чернило. Том 2
Шрифт:
Девочка снова в кадре. Она сидит на корточках, раздвигая одной рукой высокую траву. Она смотрит прямо в камеру, на нас, затем вглядывается куда-то между листьев травы. Камера, поднимаясь над девочкой, следует за ее взглядом, затем обгоняет девочку и ныряет в траву. И вот что мы видим:
В Северной Австралии обитает гигантская тростниковая жаба. Дальнейшая часть фильма про Лягушонка — грубая кукольная анимация с использованием настоящих мертвых тростниковых жаб.
В найденном девочкой тайном микрокосме разворачивается звериная история.
Звучит музыка.
Лягушонок в красных штанишках и вызывающей шляпе пробирается через то, что кажется ему лесом. Миниатюрные шпаги и пистолет заткнуты за пояс, в лапке — крохотный букетик.
Тростниковые жабы будут изображать персонажей строчки припева — той самой, что о «летучей мыши, шмеле и сове». Шмеля изображает жаба с обручем с «усиками»-пружинками на голове, наряженная в полосатую черно-желтую футболку. Летучая мышь — жаба в черном наряде с фальшивыми вампирскими клыками, а сова — жаба в коричневой курточке из перьев, надевшая круглые «старушечьи» очки. Эта троица будет возникать каждый раз при перемене сцен.
Итак, Лягушонок собрался жениться. Он добирается до норки Мышки и стучится в дверь. Мышка, роль которой играет настоящая крыса в коротком платьице с блестками и в парике пергидрольной блондинки, впускает Лягушонка в дом.
Войдя в дом, Лягушонок становится на колено, вручает Мышке букет и делает ей предложение.
Выломав дверь, в норку врываются три жабы-жениха, тоже в штанишках и шляпах. Они накидываются на нашего отважного лягушонка, который выхватывает револьвер и убивает женихов, а затем для верности пронзает каждому из них сердце шпагой. Мышка падает в обморок, но Лягушонок успевает подхватить ее.
В следующей сцене пара покидает норку. На Мышке белое свадебное платье и фата. Лягушонок нарядился в белый смокинг, неизменные шпага и пистолет заткнуты за пояс брюк. Они пробираются сквозь лес из сухой травы.
«Кинг Конг Кичи Кичи Ки-Ми-Ой!» — поет хор трех ряженых жаб.
Лягушонок и Мышка добираются до крохотной часовни среди вишневой поросли. Викарий — жаба в наряде пастора и миниатюрной Библией в лапках — выходит из часовни. Он венчает молодых, которые целуются и сверху на них сыплется, словно конфетти дождь из розовых вишневых лепестков.
Музыка обрывается.
Огромная капля крови в рапиде падает на голову Мышки, обагряя ее фату. Лягушонок отпрыгивает назад, выхватывает шпагу и смотрит на небо. Кровь попала и на него, испачкав белоснежный смокинг. Тут падает вторая капля. Затем третья. Капни огромны, падают в рапиде. Начинает идти кровавый дождь. Затем с неба медленно падает гигантская красная лента.
ЗАТЕМНЕНИЕ
TIME JESUM TRANSEUNTUM ET NON RIVERENTU
TIME JESUM TRANSUENTUM ET NON REVERTENTUM [3]
3
Страшись ухода Иисуса, ибо он никогда не вернется (лат.)
THE FLESH MADE WORD
Перевод Элена Вейрд
Радио Би-Би-Си, 3 июля 1996 года
Иисус сказал: «Где двое или более соберутся во имя Мое, там и я среди них». Иисус говорил так потому, что там, где собираются двое или более, возникает общение, язык, воображение. По-является Бог. Бог — это результат творческого воображения, и с помощью Бога воображение начинает свой полет.
Будучи ребенком, я верил в то, что фантазировать грешно. Воображение представлялось мне темной комнатой за огромной железной дверью, скрывающей все виды самых постыдных мечтаний. Я мог почти слышать свои тайные мысли, коло-тящиеся в дверь и скребущиеся за ней, шепчущие, чтобы я выпустил их наружу. Высказал. Тогда я не мог подумать, что подобные темные существа могут быть посланы самим Богом. Будучи восьми лет от роду, я пел в хоре нашей местной англиканской церкви, и посещал службу два раза в неделю в следующие четыре года, но тот Бог, о котором говорил священник, казался отдаленным, чуждым и каким-то невнятным. Итак, я сидел на клиросе в своей темно-красной рясе, в то время как кровавые мысли струились из-под железной двери моего воображения.
Когда я немного подрос, мой ныне покойный отец решил, что настала пора передать сыну определенные знания. Мне было тринадцать, когда он пригласил меня в свой кабинет, закрыл дверь и начал декламировать великие кровавые строки из шекспировского «Тита Андроника», или из сцены убийства в «Преступлении и наказании», или целые главы набоковской «Лолиты».
Отец вздымал руки, затем показывал на меня и произносил: «бот это, мой мальчик, и есть литература!», и мне казалось, что ему придавало силы ощущение собственной причастности к некоему тайному знанию. Я сидел и слушал безумные слова, вылетавшие из его уст, будучи счастлив оттого, что он пригласил меня в свой странный, невозможный мир. Я замечал, что иногда отец терялся в этом потоке собственной творческой энергии и (хотя отец подсмеивался над этим моим наблюдением) что он находил в своей любимой литературе Бога. Литература возвышала его, поднимала над обыденностью, уносила от посредственности и приближала к божественной сущности вещей. Тогда я еще это не понимал, но иногда догадывался, что то же самое проделывало искусство и со мной: уносило меня от обыденности, защищало меня. Итак, я засел и начал писать очень плохие стихи.
Когда нам было по пятнадцать, мы с друзьями создали рок-группу, и вместо очень плохих стихов я принялся за очень плохие песни, содержание которых было навеяно в основном книгами, которые я в то время читал.
Позднее я поступил в художественную школу, где увлекся религиозным искусством, в основном, думаю, потому что это раздражало моих учителей, уверенных, что следует интересоваться более современными формами живописи. У меня имелись репродукции Грюневальда, Фра Анжелико, Эль Греко, Тинторетто и прочих старых мастеров, которыми были залеплены все стены моего рабочего пространства, и я обнаружил, к своему немалому изумлению, что постепенно узнаю библейские сцены, вспоминаю основных персонажей и их истории. Это по-будило меня пойти и купить карманную Библию, открыть ее на первой странице и начать читать. Я обнаружил, что библейские рассказы находят отклик где-то в глубинах моего подсознания, посеянные там во времена пения в церковном хоре. Я все еще писал песни для нашей группы и довольно быстро нашел в крепко сколоченной прозе Ветхого Завета отличный язык, загадочный и знакомый одновременно, который не просто отражал мое состояние в то время, но давал много пищи для моих артистических потуг. Я слышал в нем голос Бога, суровый, ревностный и безжалостный. Тысячи желчных умозаключений, сделанных мной относительно себя и этого мира (а таковых было немало), находили подтверждение в Ветхом Завете и скалили мне зубы со страниц Библии. Бог Ветхого Завета был жестоким и злобным, и я обожал то, как Он стирал с лица Земли целые народы по своей прихоти. Я был восхищен книгой Иова, тем тщеславным, неверующим Богом, который превратил жизнь своего «непорочного и справедливого» слуги в настоящий ад. Один из друзей Иова по имени Елифаз заметил, что «человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх», и эти слова показались верными моему испуганному маленькому сознанию. И почему человек рождается для страдания, подчиняясь такому тирану, как Бог? Таким образом, после чтения Ветхого Завета у меня сложилось впечатление о человечестве, как о жалких рабах, страдающих под тиранией деспотичного Бога, и это ощущение стало просачиваться в мои песни. Как следствие, в словах начала звучать агрессивная, свежая энергия. Моя группа, называвшаяся «The Birthday Party», представляла собой смесь тяжелых увесистых ритмов и искаженных, пульсирующих гитарных звуков, и все, что мне оставалось, это выходить на сцену, открывать рот и изрыгать Господни проклятия. Из моего горла извергались потопы, адское пламя и жабы. Как бы сказал Уильям Блейк: «Я сам ничего не делал. Я просто направлял перст указующий, а святой дух довершал дело». И хотя тогда я этого не понимал, Бог говорил не просто со мной, но через меня, и его дыхание было зловонным. Я был пророком Господа, говорившего на языке желчи и блевотины. И какое-то время это меня вполне устраивало.