Королевская аллея
Шрифт:
— Где?
— Довольно часто в Эммабаде, — сказал он. — Всякий раз после сезона дождей я там пытался научиться играть в поло. Но мне не хватало сноровки в обращении с лошадьми.
— Плюх! — В своем первом высказывании с момента вторжения гостьи Анвар не без удовольствия намекнул на ключевое понятие, относящееся к этой всаднической игре; после чего передвинулся к краю кровати, чтобы налить себе чаю.
— Ты эмигрировал? — Эрика Манн тоже присела на край кровати, между балконной дверью и индонезийцем, но по-прежнему смотрела на Клауса и, похоже, очень обрадовалась: — Я надеялась на это, нет, я знала.
— Ох, не то чтобы эмигрировал… Мне просто захотелось свободной жизни, захотелось выбраться из затхлой конторы, оказаться одному далеко от дома… без гарантии, что смогу вернуться. — Он взял у нее из пачки сигарету. — В 1936-м я нанялся на «Хайдельберг». В Бремерхафене.
— Ты — и морское плавание?
— Шестинедельный рейс в Индонезию. На пароходе я выполнял, в основном, подсобные работы. Дело в том, что со мной заключила договор экспортная фирма «Шнеевинд».
— Браво! — одобрила она.
— Прибыв на место, я сперва жил у самих Шнеевиндов, но вскоре перебрался
В дверь постучали. Эрика Манн откликнулась: «Войдите». Кельнер Крепке переправил через порог сервировочную тележку. Заметно обрадовавшись, что на кровати теперь сидит дама, он подкатил тележку к окну и достал из ведерка со льдом шампанское. Этот гостиничный служащий казался воплощением этикета. «Рёдерер». Сандвичи тоже были безупречны. Тонкие ломтики белого хлеба, без корочки, нарезанные по диагонали, с ростбифом и огуречным кремом между ними. От себя заведение добавило ассорти из маринованных овощей. В общую картину не вписывались только бутылка «Егермейстера» и стопка для шнапса. Но Эрика Манн тотчас налила себе вольфенбюттельского травяного ликера и на глазах у сдержанно-изумленных зрителей с удовольствием опорожнила стопку, а потом и вторую:
— Я научилась ценить его, когда снималось «Королевское высочество». Он успокаивает желудок, очищает организм, взбадривает и тело, и душу.
Третья порция тоже как будто пошла ей на пользу. Впрочем, теперь стало очевидно, что сухость ее кожи, на шее и на руках, имеет свое объяснение.
— Все модные оздоровительные курсы — в Зильсе, в Бадене, в Бад-Аусзее {172} — скорее выбрасывают из привычной колеи, чем помогают справиться с мигренью и бессонницей. Там тебе впрыскивают витамины, запрещают любые напитки, которые возбуждают и одновременно делают сонливым, в Аусзее ты подолгу сидишь на парковой скамейке и всё больше загоняешь себя в болезнь. А последний июнь в Вольфратсхаузене {173} … это было полным кошмаром. Я тогда согласилась на четыре недели целительного сна, но скажи мне, можно ли успокоиться, если у тебя горит буквально со всех сторон? Наше новое жилище в Кильхберге {174} еще не было полностью обустроено, Миляйн хотела положить персидский ковер в холле, я — в столовой; чего мне стоила одна только сортировка книг, а ведь еще нужно было вычитывать «Круля»… ну и, в конце концов, я сама тоже хотела перенести кое-что из своих мыслей на бумагу. Нервы — как обнаженные провода… Насколько помню, в этом году я уже трижды врезалась в живые изгороди. Никакого сравнения с Миляйн, которая, дожив до семидесяти, знает только педаль акселератора, а в светофорах так и не разобралась. В Цюрихе у нас пачками скапливаются предупреждения и уведомления от автоинспекции. Но кантональная полиция знает, кто мы такие, да и адвокатов там пруд пруди. Короче, в Вольфратсхаузене с его тотальной несвободой и убийственным для нервов целительным сном я долго выдержать не могла. Когда, в добавление к прочему, тамошняя медсестра раскритиковала в моем присутствии известное высказывание Колдуна (в интервью, против водородной бомбы, которая будто бы защитит нас от коммунистов), я распрощалась с этой horrifying nurse [35] , прибегнув к отборнейшим баварским выражениям: Но its Mai, Drecksau dreckerte [36] , — и отправилась упаковывать вещи.
35
Устрашающей медсестрой (англ.).
36
Закрой пасть, грязная свинья (баварск. диалект).
— Ты внятно выразилась. Sakra! [37] — одобрил Клаус, воспользовавшись словом, которое стало для него совершенно непривычным и, тем не менее, внезапно выплыло из каких-то глубин. — А откуда, между прочим, взялось прозвище Колдун?
— С одного карнавала в двадцатых годах. Скульптор Криста Хатвани {175} , которая позже написала сценарий для фильма «Девушки в униформе» {176} (я там тоже играла), пригласила нас в свое ателье. Миляйн тогда была в санатории. Хотя наш Старик вообще-то любит праздники, в тот раз он заупрямился. Дескать, там будет толкотня. Возможно, слишком конвульсивная. Потом он вдруг решился. Мы стали его уговаривать: «Накинь какой-нибудь плащ!»; и я из косынок соорудила для него тюрбан мага. Так он и стал Колдуном.
37
Баварское восклицание, выражающее изумление или возмущение (происходит от фр. Sacre dieu, «Боже правый!»).
С тех пор прошли десятилетия.
— Как он теперь? — спросил Клаус Хойзер. И приготовился к наихудшему.
— Сносно, — коротко ответила Эрика. — Пытается избавиться от катара. Капли Тройпеля, «Эмсские пастилки», рекомендованный мною бензедрин для улучшения кровообращения, половинка проверенного фанодорма, чтобы подремать днем.
— Это должно помочь, — согласился Клаус.
— Сколько же внимания вынужден уделять себе бессмертный! — раздумчиво произнесла гостья и снова подлила ликер в свою рюмку. Один из бокалов, которые
— Бог велик.
— Что ж, если человек верит, можно удовлетвориться и этим.
Она теперь перешла к освежающему «Рёдереру», и все трое чокнулись: из-за специфики распределения мест (двое на кровати, один перед туалетным столиком) — с утрированной церемонностью.
— Мои комплименты! — поблагодарила Эрика кельнера. — Настоящие огуречные сандвичи удается получить крайне редко.
— Охотно передам ваш отзыв на кухне.
— Передайте, мы ведь радуемся даже малости.
— Еще рюмку дигестива?
Она отрицательно качнула головой:
— Разве что одну.
Налив ликер и получив из ее кошелька внушительные чаевые, господин Крепке с поклоном удалился. Как бы мало эмоций ни выдавало его покрасневшее лицо, он, похоже, был доволен, что отель «Брайденбахер Хоф» (даже в той части, что находится под крышей) вновь сделался местом встреч выдающихся людей.
Эрика Манн обхватила рукой столбик кровати. Ветер играл ее волосами. Исходивший от нее лимонный аромат накладывался на подмалевку из летучих паров травяного ликера. Анвар настороженно наклонился вперед: будто со стороны этой европеянки, о которой он с таким трудом составил хоть какое-то представление, — после прочитанных ею стихов, проклятия в адрес военных преступников и попытки выяснить его, Анвара, религиозную принадлежность — могло последовать еще что-то, чего пассажир, только что прибывший из Шанхая, никак не способен заранее принять в расчет… Но при всем том она была очаровательной, блестящей, светской дамой (несмотря на стопку с увенчанной крестом головой оленя), и в данный момент ее пальцы играли с золотой зажигалкой. Больше всего Анвару хотелось сейчас провести руками — мастерски упираясь большими пальцами в позвоночник, — по ее спине, прикрытой тонкой материей. Его целительное искусство в других местах пользуется спросом, прекрасно помогает против излишней возбудимости и головных болей… Женщина уже приняла почти лежачее положение. Однако на сей раз его никто не просит о помощи…
— Я, конечно, не рождена для счастья, — вдруг заявила она, — но что касается умения просачиваться, куда не положено, то тут мне нет равных. (Она рассмеялась.) Раздобыв особый пропуск, мои дорогие, я — незадолго до Нюрнбергского процесса — навестила главных обвиняемых: Риббентропа и Геринга…
— Быть не может! Второго тоже? — изумился Клаус; и Эрика, повернувшись к Анвару, пояснила:
— Геринг был рейхсмаршалом и страдал зависимостью от морфия… Больше того: мне удалось увидеться с ними в супер-бдительно охраняемом отеле, где они содержались. Прежде я настаивала на их ликвидации. А в тот момент решила написать о них репортаж. Некоторые из обвиняемых жили галлюцинациями, у Геринга во время грозы случился сердечный приступ. Оба, Геринг и Риббентроп, имели на головах тирольские шляпы, когда садились в тюремную машину. Фура с привидениями… — Она взяла маслину. — Теперь, после войны, я стала обременительной не в том смысле, что раньше, — и навлекаю на себя неприязнь иного рода. Конечно, я против какой бы то ни было уравниловки и идеологической беспощадности. Но я не готова огульно осуждать мечту о справедливом обществе: коммунизм. Несмотря на тяжелые родовые муки, коммунизму еще только предстоит показать себя. А американский мир я отнюдь не идеализирую. Он распространяет повсюду привычку к конвульсивной поспешности и поверхностности. Shop and you are [38] . Он не препятствует вооружению своих вассалов, в любых формах. Зато инакомыслящие подвергаются в нем очернению и слежке. Каждая ошибка, совершенная на коммунистическом Востоке, в Вашингтоне становится поводом для ликования. Земной шар — весь земной шар, господа, — превращается в единый сырьевой источник, за который ведется борьба, и в рынок сбыта. Всё утонченное, то есть не укладывающееся в общие рамки, обречено на гибель. Разве мы сражались за то, чтобы сразу после окончания войны на нас градом обрушились смертоносные снаряды из космоса? Может, я слишком ожесточена, но мне представляется, что наше столетие — самое примитивное и кровожадное из всех. Необходимо положить предел всему этому массовому безумию — уже вновь распространяющемуся, как эпидемия. Не дайте себя соблазнить {177} , предупреждал Брехт. Меня не хотят видеть ни в Будапеште, ни в Чикаго. А чего хочу я? Программой гуманистов — пусть и не оформленной в виде программы (она горько усмехнулась) — могло бы стать жизнерадостное самоопределение индивидов. Я, в конце концов, отношусь к так называемой «золотой молодежи». Наш Старик, между прочим, отыскал некоторое утешение против нынешних бедствий. Однажды он заявил: «Да, бывает и патриотизм по отношению к человечеству: кто-то любит людей, потому что им приходится нелегко — и потому что сам он один из них» {178} .
38
Покупаете, значит, существуете (англ.).
Эрика уложила подбородок на спинку кровати, возле столбика. Ее взгляд блуждал по комнате, глаза были по-детски печальны, скулы обозначились четче.
— Всё очень трудно и запутано. — Клаус откашлялся и (поскольку, сбитый с толку этим визитом, не знал, как иначе помочь себе) одним махом опорожнил бокал. Анвар, будто хотел с ним чокнуться, приподнял свой.
— Я попросила, чтобы мне в номер принесли столепестковые розы. Мои любимые цветы, — мечтательно произнесла она.
Может, женщины переменчивее в настроениях, чем мужчины? Сверкнула брошь… или, скорее, пряжка, украшенная камнями. Будто вывинчиваясь из пола, Эрика поднялась на ноги, поправила пояс и, попыхивая сигаретой, встала между раскрытыми створками двери, ведущей на балкон. Как опытная актриса, она оперлась рукой о косяк и кокетливо выставила одно бедро, показывая голову в профиль. Анвар чуть не зааплодировал.