Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Волей-неволей пришлось Коле, Аркашке и Фаддею Герасимовичу идти в участок свидетелями. Туда же по требованию Соколова был доставлен раввин хоральной синагоги Моисей Певзнер. Соколов ему сказал строго:
— Ну, говори, как перед своим еврейским богом, это сидит на лавке — кто?
— Говорю, как перед Богом, совершенно ответственно заявляю, что это ювелир Элия Юровский… А что до Якова, то если он и бывал в синагоге, то не при мне, а при прежнем раввине Бер-Левине. Я вам скажу, из этого Бер-Левина такой же раввин, как из моей мамы — папа римский! Так вот, Яков потом ездил в Германию и там принял лютеранство. А это такая гадость, что сто раз тьфу! А сейчас Яшка в Екатеринбурге стал атеистом. А это уже такая гадость, что сотни тысяч раз тьфу-тьфу!
— Ты много болтаешь. Ты мне поклянись, что это на лавке сидит не Яков, вот же портрет, как две капли воды…
— Да они братья, потому похожи. Но здесь, на лавке сидит — Элия. Он мой прихожанин, мне ли не знать. Но вы же всегда имеете прекрасную возможность вызвать сюда маму Юровских, она их рожала, она и может вам ответственно заявить, что здесь находится ее Элия и никто другой.
— Всех свидетелей задержать до конца расследования! — приказал Соколов, подбежавшим на выстрелы городовым. Соколов уже давно разыскивал в Томске следы цареубийцы, и теперь ему показалось, что дело сдвинулось с мертвой точки. Вот именно — с мертвой. Смертельное дело-то.
Аркашка заблажил, взмолился:
— Ваше благородие! Мы должны ехать в Омск, там лежит в леднике труп погибшего геройского юнкера. Барыня-купчиха нас туда отправляет. Нам никак нельзя сегодня здесь задерживаться. Вы хоть барыню спросите…
— Ладно! — сказал Соколов, — пусть старик сходит за этой барыней. А пока остальных приказываю запереть вместе с Элией.
— Фаддей Герасимович! — крикнул Аркашка, — пусть барыня бежит сюда быстрее ветра, если хочет, чтобы мы сегодня же отправились за ее покойничком Савелием!
И получаса не прошло, а возле участка остановилась сверкающая лаком коляска, запряженная двумя орловскими рысаками. Евдокия Федоровна тотчас направилась к следователю, потихоньку подталкивая к следовательской папке пятисотрублевую купюру с изображенным на ней императором Петром Первым, она плачущим голосом вещала:
— Мой Савелий, мой мальчик погиб, его убили красные изверги. А ему всего восемнадцать лет было. Он хоть купецкого рода, но решил стать офицером, чтобы отдать жизнь борьбе с красными бандитами, вы понимаете… А этот молодой человек, Аркаша Папафилов, не имеет никакого отношения к Юровским. Он православный, русский. Он взялся с другом, ветераном русско-германской войны, доставить мне тело покойного сына. Поймите материнское сердце…
Пока она все это говорила, пятисотрублевый Петр Первый тихонько полз к следовательской папке, одним краем углубился в нее, а потом и весь исчез в ней, успев укоризненно глянуть на всю компанию.
— Барыня! — сказал Аркашка, — вот еще Коля Зимний, сын офицера, он хочет в юнкерское училище поступать, он освоит военную науку и отомстит краснопузым за бедного Савелия…
Соколов проверил документы у Коли и Аркадия, и Федьки Салова и отпустил их с барыней.
Через полчаса они ехали в туглаковском ландо в сторону вокзала. В предвкушении приключений приятной жизни смеялся Аркашка, с улыбкой ехал и герой войны, Федька Салов, и его кресты и медали звенели у него на широкой груди. Если в начале его сидения возле храма на его груди был всего один Георгиевский крест, то теперь он стал кавалером трех георгиевских крестов, да еще имел несколько медалей. Все эти знаки отличия ему привесил Аркашка, справедливо полагая, что выручка от этого сильно возрастет. Рядом с ним и Аркадием пригорюнившись сидел Коля Зимний. Не такой ему рисовалась встреча с родной матушкой. Он долгие годы мечтал об этой встрече. И что же? Ему было жаль мать, себя и всех на свете людей. Ну почему, почему, большинство людей несчастливо? Кто это так устраивает? Или оно само так устраивается?
Они поспели как раз к отправлению поезда. Разместились в господском вагоне. И когда поезд тронулся, Туглачиха помахала им своим надушенным платочком. И перрон вместе с ней пробежал в противоположную сторону и скрылся. Поезд мгновенно окунулся в теплую ночь, и в свете луны было не понять, то ли в ложбинах стелется дым паровоза, то ли туман.
А в ночном Томске, в здании охранки светилось окно на втором этаже. В маленькой комнате сидел за письменным столом следователь Соколов, расстегнув сюртук и закурив сигару, писал донесение. Теперь он имел уже результаты, позволявшие писать донесение. В его душе воцарился покой и порядок. Расследование идет своим чередом, документы копятся. Он не зря ест хлеб. Он разоблачит цареубийц и его имя навсегда будет вписано золотыми буквами в историю России.
Перо бежало по бумаге и выводило аккуратные строки:
«За две недели мной выслежено и арестовано 80 дезертиров. Проведены важнейшие акции:
а) открыт, выслежен и арестован по требованию контрразведки при ставке Верховного правителя брат непосредственного физического убийцы государя императора и его семьи Якова Юровского Илья Юровский;
б) ликвидированы эсеровские организации в г. Томске. Арестованы Пятницкий, Петров-Аржанников и др. Дознание и дальнейшие аресты производятся;
в) по городу Томску арестовано 180 человек по подозрению в подготовке большевистского мятежа… После более обстоятельных допросов арестованные будут этапированы в Омск для дальнейшего расследования».
Король поэтов и другие
Пока следователь писал, пока чернила высыхали на бумаге, во всей огромной России происходили самые различные, порой — значительные, а порой — пустяковые события. Впрочем, что такое — пустяк? Кто-то просто в вагонное окно смотрит. Вот один поручик округу разглядывает в трофейный цейсовский немецкий бинокль. Но и в такой бинокль не разглядишь никаких подробностей странной российской жизни, ее и вблизи не поймешь, а издалека — тем более.
Тем временем поезд, пробирающийся через бескрайние Барабинские степи, несет Колю Зимнего и его спутников в неведомые дали, сквозь неведомый простор. Пожухлая трава усыпана снежной крупой, березки потеряли листву, словно застыдились чего-то. Давно уже над этой степью живыми стрелками, указывающими своими остриями на юг, пролетели журавли.
Всякий, кто имеет крылья, улетает от зимы и бескормицы. У-у! Как воет ледяной ветер в поблекших, безжизненных просторах. Именно в этих краях родилась надрывающая душу песня, про замерзающего в глухой степи ямщика. Обо всех-то он позаботился. Отведи коней родному батюшке, передай поклон родной матушке. Ишь ты — коней так — батюшке, а матушке — просто поклончик. Ну а жене велит сказать слово прощальное и передать кольцо обручальное. Пусть не печалится, а возьмет кольцо и обручается. Дело, дескать, житейское, раз так получилось, так давайте действовать рационально. Тоска все же! Не сдавался бы так заранее. Не рассуждал бы, может и выкарабкался бы как ни будь.
Нынче в поезде не замерзнешь. Слава богу, проводники натопили. Уголь по дороге из вагонов углярок воруют. Россия не обеднеет. Шалишь! И грабили ее не раз, и убивали, а она, как ванька-встанька, вновь всякий раз поднималась. Что ей — ведро угля!
Коля Зимний читает газету, а одним глазом с ужасом смотрит, как его товарищи — Аркашка да Федька — пьют водку. Четверть распочали. Можно, конечно, пить по-разному. Купить махонький такой пузырек. В народе мерзавчиком зовется. А почему? Ты им не напьешься, только языком по небу водку размажешь. И передернет тебя от сивушного запаха. Ну как — не мерзавчик? Он и есть. Другое дело — чекушка. Это уже почти полтора стакана водки. Но это если пить одному, то одной и не хватит. Поллитра — серьезная вещь. Но — не очень надежно. Только в охоту войдешь, буфет закроют, и тогда — хоть матушку-репку пой. А вот четверть — это солидно. Стоит она на вагонном столике — душа радуется. Нацедили по полстакашка, выпили, а вроде бы в бутыли и не убыло. Спокойно можно пить. Без оглядки. Четверть — серьезный сосуд. Правда, и цена ей по нынешним временам — серьезная.