Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Наконец беготня на перроне прекратилась. Важный и толстый начальник вокзала подошел к большому медному колоколу и с большими паузами трижды ударил железным языком по медной щеке колокола. Тоскливый звук погасил сразу все остальные, посторонние звуки. Начальник вокзала сделал свое дело и приложил руку к фуражке. Тотчас засвистели на вагонных площадках поездные кондукторы, свидетельствуя, что путь к сражениям и победам открыт, а может быть, это и путь — к смерти.
И колоколу, и свисткам, и всем, всем уезжающим, и провожающим пронзительным трубным голосом прокричал паровоз и задорно ухнул клубами пара, и дернулись с места колеса. Они закрутились сперва, как бы нехотя, потом все быстрее и быстрее. И снова на перроне, как бы опомнившись, взревели медные трубы, и взлетели к небу волны плача и стенаний.
Красные сапоги с кисточками
Однажды во второвский универсальный магазин пришла покупать сапоги Бела Гелори, улыбнулась Коле Зимнему заговорщицки:
— Я вас знаю, я часто вас вижу. Еще недавно вы были нежным, как амурчик с пасхальной открытки, а теперь у вас уже усы пробиваются.
Николай невольно покраснел, у него даже голос перехватило от волнения, спросил:
— Чего изволите?
— Какой серьезус-формалиозус! Изволю примерить сапоги, но только не нужно грумов! Примерьте мне их лично. Ведь мы же, как это по-русски? Живем по сосядству!
— По соседству.
— Вот я и говорю. Снимите с меня сапожки! — поставила она ногу на бархатный пьедестальчик. Николай стал на колени, как перед божеством. Обтянутая французским шелковым чулком нога явила ему идеальную форму.
— Мне нужны красные сапожки, должно быть легко и прочно. Есть у вас красные сапожки с кисточками?
— Красные, но без кисточек.
— Не важно! Кисточки можно пришить от старых сапог. У них износились только подошвы. Когда каждую ночь танцуешь до утра — за месяц подошва сгорает, как на пожаре! Сгорает, как ваши милые щечки.
Коле было очень стыдно, что он краснеет, но чем больше он стыдился, тем больше краснел.
— Ничего! Если молодой человек стесняет, это — хороший.
Наконец Бела выбрала сапоги.
«Вот и все! Кончился чудный сон!» — грустно думал Коля, — сейчас она уйдет, я не посмею ей ничего сказать, я мямля, рохля, я никчемное существо, да и что я могу ей сказать? Засмеется или еще хуже — выругает!..
Но она сунула ему в карман бумажку, перехватила его руку и сказала заговорщицки:
— Хорош сапог! Я довольна! Уйду, потом читай и решай!
Она ушла. Он зашел в закуток в подсобном помещении и прочел:
«Венециянская ночь», понедельник, 9 вечера, нумер тринадцать! Буду тебя научать!»
И он прошел вечереющими проулками по Акимовской на Бочановку, где были эти самые номера. Здесь речка Ушайка делала большой извив, образуя нечто вроде озера, заросшего лилиями и осокой. Деревянный дом, в котором размещалась «Венецианская ночь», одной своей стороной нависал над водой, опираясь на витые столбы. Вечером меж этих столбов скользили лодки с девицами и кавалерами. В мансардах были устроены висячие сады. Летом в открытые окна наносило запах цветов и речной свежести.
Все тут было загадкой, как и встретившая его на пороге номера Бела, в легкой кружевной накидке, через которую просвечивала нагота.
После он не раз спрашивал ее, зачем она заказывает именно несчастливый тринадцатый номер?
— Вся жизнь есть несчастье! — однажды ответила Бела. Два искорка летят во тьме и скоро гаснут…
С тех пор он ждал понедельников, он молился, чтобы время от понедельника до понедельника шло быстрее. Он не опасался, что об этих свиданиях узнают. Обслуга номеров приучена была хозяевами гостиницы держать такие визиты в тайне.
Для него все происходящее было чудом, колдовством.
Он вспомнил, как однажды Ваня Смирнов взял два билета в ресторан гостиницы «Европа», как они уселись за угловой столик, пили удивительное вкусное вино, и ровно в двенадцать на эстраде вспыхнул свет, появились красавицы в румынской одежде, зазвучала мелодия.
Впереди всех была Бела Гелори. Она играла на скрипке, дирижировала ею, пела, притопывая красным сапожком. Мелодия дойны была просторной, как молдавская степь, а внутри нее капризным чертиком бился ритм. Если закрыть глаза, можно было представить, как сияет над холмами и виноградниками южное солнце, как дергается на ухабах молдавская повозка с кучей чумазых ребятишек.
— Правда ли говорят, что ваш румынский оркестр наполовину состоит из цыганок? — спросил Коля.
— Среди моих девушек есть молдаванки, украинки, русские, еврейки, а цыганка — лишь я одна, да и то на треть. Мой папа был чистым румыном, а мама — наполовину цыганкой. Они возили контрабанду, их лодку потопили пограничники на Дунае. Они погибли.
Я воспитывалась у тетки у Кишенеу. Мы не любили друг друга. Однажды я прочла в петербургской газете, что господин Анри Алифер набирает хористов для новой гостиницы, построенной в Томске, собрала смелых девушек, и мы двинулись в путь. У тетки я ходила в обносках. Здесь я в своем хоре — главная. Мне нравится, как загораются глаза у слушателей. Иногда они рыдают от моей музыка, так их пронимает. Может, это плачет вино, но мне все равно приятно.
— Я тоже сирота! — сказал вдруг Коля, — но я даже не знаю, кто мои родители. Меня грудного оставили на крыльце приюта зимой, и я чуть не замерз.
— Ты — не сирота! — ответила Бела Гелори. — я твоя мама! — возьми в рот мою грудь…
Очнувшись после ласк, Коля задумался. Как же будет дальше? Что? В краях Белы Гелори бушует война. Коля — младший приказчик и получает гроши, а она привыкла к роскоши. Но он на ней женится. Он будет много работать, учиться.
Он ходит в Дом физического развития. Там сейчас созданы курсы для юношей, мечтающих о военной службе. Борец Бейнарович учит парней вольной борьбе и поднятию тяжестей. Прапорщик Никитенко, вернувшийся с фронта без ноги, учит их ползать по-пластунски и стрелять из винтовки. Скоро Коля достигнет призывного возраста и попросится на фронт. Вернется с фронта он обязательно офицером. И женится на Беле. А что? Она всего на двенадцать лет его старше. И выглядит очень молодо.
Конопля на орловском
Там, где Орловский переулок от улицы Алтайской поднимается в гору почти отвесно, все вокруг заросло ивняками, ягодниками, кустарниками, лопухом и крапивой. В одной из оград, прилегающей к Монастырскому лугу, китаец в синем, расшитом пунцовыми тюльпанами халате, в остроносых золотых туфлях и соломенной шляпе полулежит в гамаке, укрепленном меж двух тополей, посматривает на дюжих, голых и потных мужиков, которые, как оголтелые, бегают по плантациям конопли. Иногда китаец вынимает изо рта трубку с длинным янтарным чубуком и покрикивает: