Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Загадочная румынка Бела Гелори, совершенно голая примеряла красные сапожки с кисточками. Она была дирижером женского румынского оркестра, искусная скрипачка, и говорили, что, возможно, как и танцовщицы, в конце вечера нередко уходит к какому-нибудь денежному постояльцу на ночь.
Мальчики возбужденно вскрикивали, когда Бела подходила к распахнутому окну и нарочно вставала на стул и ставила ногу в красном сапожке на подоконник. Тогда Аркашка вырывал у очередного «зрителя» трубу, смотрел сам, а если кто клянчил: чуть-чуть посмотреть, отвечал:
— Теперь это стоит — пятак!
Коля возненавидел Аркашку с его трубой. Ему нравилась Бела Гелори.
Вставали грумы обычно в шесть утра. Одни служили в универсальном магазине, другие — при отеле. В магазине все сверкало лаком, хрусталем и витринами. Каждый мальчик-грум был одет в костюмчик с блестящими позолоченными пуговицами и маленькую круглую шапочку на голове, похожую на чайную баранку. В обязанности грума входило открывание и закрывание дверей магазина перед посетителями, дабы потенциальный покупатель даже не дал себе труда взяться за дверную ручку.
При гостинице грумы разносили по номерам кофе и газеты, сигары, чистили постояльцам обувь, грума можно было послать на базар за покупкой, с запиской к даме. Грумы дежурили при подъемной машине, нажимая кнопки, останавливая машину на нужном этаже.
Если барыня желала примерить туфли или боты, к ее ногам пододвигали бархатную подставку, приказчик приносил коробки с обувью, а мальчик-грум, став на колени, осторожно снимал с ног покупательницы обувь и надевал новую, из магазина. Барыни были и капризные, и не очень. Иная перебирала до сотни разных туфелек, ботинок, ботиков. И Коля Зимний, примеряя очередные туфли, осторожно касался ноги покупательницы в шелковом гладком и нежном чулке.
Однажды Коля обратил внимание, что Аркашка Папафилов, становясь на колени перед барыней, кладет на пол маленькое круглое зеркальце. И решил и сам проделать тоже.
То, что он увидел в зеркальце, его поразило. Он тут же схватил зеркальце, и спрятал его в карман. А барыня, стоявшая одной ногой на бархатной подставке сказала:
— Мальчик, что же ты задумался? Снимай туфли, упаковывай, они мне вроде впору пришлись…
Он быстро и ловко обернул коробку с покупкой хрустящей бумагой с напечатанной на ней серебром наискосок фамилией: «Второвъ-Второвъ-Второвъ…» Затем перевязал шелковой лентой, красивым бантом.
Нередко барыни бывали не только красивыми, но и добрыми, и тогда Коле перепадал гривенник, а то и целый рубль. Но деньги эти мальчик не имел права взять себе: после работы нужно было отдать приказчику чаевые до последней копейки. Коля так всегда и поступал. Этому удивлялись и мальчики, и приказчики. Можно же часть денег припрятать!
Все грумы уже давно тайком покуривали. Аркашка Папафилов однажды дал Коле сигару, сказав:
— Мне один барин целую коробку подарил. Одному мне не искурить все, уж очень табак крепкий…
Коля спрятался в сортире, достал спички и стал втягивать в себя дым настоящей гаванской сигары. Коля представил себя важным барином, вот он садится в коляску с красивой, как Бела Гелори, девушкой… вот… В это время вспыхнуло пламя, затрещали волосы. Коля с воплями выскочил из дощатого нужника, а возле него уже стояли мальчики-грумы, и впереди всех Аркашка Папафилов, державшийся за живот и готовый умереть от смеха. Это он искусно нафаршировал сигару порохом. У Коли обгорели брови. Долго не заживали ожоги на лице.
Он стал осторожнее. Взрослее. Оттого, что ежедневно был близок к роскоши, было на сердце еще тяжелее. Роскошь эта — чужая. Она принадлежит другим людям. Не всегда — по праву трудолюбия и таланта, чаще — по воле случая. Иной мальчик просто рождался в богатой семье и ему ничего не нужно было делать, только расти и учиться. А Коля? Кто подбросил его в Мариинский приют? Почему? Как мать могла это сделать? Или она умерла при родах? Но — все равно, все равно…
Эти думы истерзали его. Вскоре он записался в Валгусовскую библиотеку, где в читальном зале книги выдавали бесплатно, он и читал все книги подряд, без разбора, не слушая советов опытных библиотекарей.
Когда Коле пошел тринадцатый год, Николай Александрович Второв решил экзаменовать его.
Коле завязали глаза широкой и плотной темной лентой, и Николай Александрович дал ему пощупать кусок материи. Грум должен был на ощупь определить, что это за материя, какой фабрикой выпущена?
— Английское сукно от Вилкинсона! — четко отрапортовал он. Угадал и другие образцы. Николай Александрович сказал:
— На днях из мальчиков будешь переведен в младшие приказчики!
У Коли выступили слезы. Он отвернулся, чтобы никто не заметил его слез. Теперь он ждал новой должности, как некоего чуда. Ведь кто он? Безродный! Не зря он прожил годы в запахе шоколада и в отдаленных звуках румынских скрипок. Он недавно побрил свои небольшие усы. И ему вспоминалось стихотворение Пушкина о паже, хотя Коля был до сей поры всего-навсего грумом.
Черемуха шептала
Весна 1914-го в Томске прошла в основном спокойно. По утрам по домам сами печатники разносили газету «Сибирская жизнь». Приработок такой, все равно домой идти, почему не занести свежие номера в дома, которые лежат на пути?
Печатники, наборщики на работе дышали свинцовой пылью. Поэтому у них часто болели легкие. Ученые люди из университета побывали в типографии, осмотрели цеха и рабочих через слушательные трубки прослушали. И сказали владельцу типографии, знаменитому просветителю, купцу, торгующему книгами себе в убыток, Петру Ивановичу Макушину, что рабочим надо давать молоко. Петр Иванович ученым ответил:
— Я сам тут нередко свинцом дышу! Что же делать? У меня есть корова. Никто не мешает каждому рабочему держать в хозяйстве корову. Если кто не держит, только от лени! У нас в городе даже самые бедные люди держат коров, а я своим наборщикам, печатникам плачу большую зарплату.
Некоторые типографские люди держали коров, некоторые обходились самогонными аппаратами. В редкие выходные и праздники дернешь пару стаканов самогона, гармонь в руки — и на лавочку, благодать! Дышишь воздухом. Вообще-то, типографские — в большинстве люди грамотные, они читали нерусского экономиста Маркса, газетенку одну запретную под названием «Искра», на папиросной бумаге печатаемую, тоже читали. Знали, что хозяев нужно ненавидеть. Своего хозяина они, вообще-то, уважали. Норовистый мужик, но справедливый. А все-таки свинец есть свинец, он оседал не только в легких, но и в сердце.