Корона скифа (сборник)
Шрифт:
— А зачем, ты же не Людовик какой-нибудь? Не Бурбон и даже не Габсбург?
— Зачем-зачем? У меня Ванюшка подрос, его женить надобно.
— И невеста есть?
— Присмотрели.
— А кто?
— Да потом на свадьбу приглашу, и сам увидишь. А пока говорить не хочу, чтобы не сглазить…
В разговор вмешался Григорий Самуилович Кистлер:
— Богатые люди, а играете в бильярд! Настоящая игра королей — это карты. Я выиграл целое состояние на девятку пик, оправил ее в серебряную рамку и держу на комоде. И я вас всех призываю распечатать колоды и сесть за зеленое сукно с мелками. Это будет игра!
— Слушай, Григорий Самуилович! Кто тебя пускает в собрание! — усмехнулся Гадалов. — Полиция жалуется, что твоя квартира превратилась в явку для бунтовщиков. Все твои дети — Василий, Александр, Леонид, Исай, Вениамин и Софья — замешаны в революционных делах. Может, ты и сам немецкий шпион и ходишь в собрание с особенной целью?
— Ну, вы и скажете, Иннокентий Иванович! Какие нынче дети и как они слушаются отцов? Вспомните Кешку Кухтерина, на него у Кухтериных была надежда — продолжатель дела! Так нет! Надо было ему ухаживать за Ольгой Ковнацкой, надо было ему по пьянке героя японской войны, дворянина Лопухина душить? Тот и пристрелил его, как собаку. И дело замяли. И вся беда из-за этих баб, поверьте старому еврею. И вас от этой беды никакие дворцы не спасут. Запутаетесь, как мухи в тенетах.
Смирнов погладил свою холеную бородку.
— А ты не каркай попусту! У нас все идет ладом. Ванюшка у меня не пьет, не курит, коммерческую науку грызет. Женю, и будет мой продолжатель достойный.
Кистлер побрел к карточным столам. Но его в игру не прииняли:
— Иди! Ты девятку пик в серебряной рамочке держишь. Нам с тобой играть резона нет. Ты, поди, с самим чертом спутался, он тебе помогает!
Григорий Самуилович перебрался в буфетную. Заказал чаю с ромом, и хотел буфетчика на игру соблазнить:
— Сейчас все в зрительную залу уйдут «Бесприданницу» смотреть, слезы дешевые проливать. А мы с тобой и с посудомойщиками преферансишку соорудим? Не хочешь? Ну, давай вдвоем в простого «дурака» сыграем. Хоть по пятачку, а? А по копеечке? Все равно не хочешь? Что ты за человек.
Кистлер пошел в гардероб, одеваться, не утерпел и там предложил партию — «в дурака» швейцару Ивану Ерофеевичу, на что тот отвечал:
— На службе не могу!
Григорий Самуилович оделся, вышел на улицу и там пристал к кучеру Гадалова:
— Все равно же так сидишь, скучаешь? Давай, просто так, без денег, в картишки перекинемся?
Кучер не удостоил его ответом.
Знакомство в поезде
В январе 1915 года через всю Россию из Москвы во Владивосток шел скорый поезд, который тащился медленно, как черепаха. На станциях подолгу ждали смены паровоза, стояли в каких-то тупиках, то дров не было, то воды. В привилегированном синем вагоне было душно. Неподалеку от входной двери сидели и курили папиросы «Дюбек» два молодых человека. Они познакомились здесь, в вагоне. Война отразилась и на транспорте. Даже сей» дворянский «вагон был забит пассажирами до отказа. Центр его занимали пожилые люди, среди которых попадались полковники и генералы. Ближе к дверям размещались вояжеры помоложе, попроще.
Один из молодых людей звался Николаем Златомрежевым. Родом он был из Томска, дворянин. Воевал в 42-м полку генерала Пепеляева. Сын этого генерала, капитан Анатолий Пепеляев, командовал разведкой, в которой и служил Николай. Одна из вылазок кончилась для Златомрежева неудачно. Его зацепило немецкой шрапнелью. Четыре месяца пролежал в московском госпитале на излечении. Теперь возвращался на родину. Николай был высок, худ, светловолос, серые глаза его выражали добродушие.
Его собеседником был граф Константин Загорский, брюнет с угольными глазами, с бровями, словно нарисованными на его удивительно белом лице. Молодой граф поведал новому знакомцу свою, тоже не очень веселую, историю. Пять лет назад граф из своего поместья возле Лодзи отбыл в Вену и поступил в тамошний университет, но проучился только один год, не успев даже окончить курс, попал в больницу с жесточайшим приступом чахотки. Лечился на альпийских курортах. Но полностью восстановить здоровье не удалось.
Хотел возвратиться в поместье. Но узнал, что оно разграблено и сожжено немцами, родители убиты. Многие польские дворяне из своих разоренных поместий и городов сейчас перебираются в Россию, в том числе едут и в Томск, где всегда жило много выходцев из Польши. Он имеет письмо к Ольге Ковнацкой-Нейланд, своей дальней родственнице, которую он, вообще-то, никогда не видел.
— Не знаю, правильно ли я поступаю, когда еду с моей болезнью в Сибирь.
— Не беспокойтесь, граф, — отвечал Златомрежев, — в наше время чем дальше вы уедете от войны, тем лучше. В Томске — университет, там живут многие медицинские светила. Да и климат у нас прекрасный, хвойные боры. Я вот очень тоскую по Томску. По его быстрым рекам, по холмам, на которых сияют купола церквей, по зарослям черемухи, волшебным лекарственным травам. Ах, как славно бывает у нас в загородных лесах и зимой, и летом! Они не загажены так, как окрестности Москвы или Петербурга. А кедровые орехи — это же бальзам, залечивающий любые раны. Вы станете щелкать их каждый день — и навсегда забудете про свою чахотку.
— Хорошо, если так! — сказал граф. — Только вот поезд тащится так медленно. Это что там впереди за станция такая?
— О, это Омск, большой губернский город, он правил одно время всей Сибирью, а потом наш Томск сам стал губернским центром. Но Омск — это все же больше степная столица, а Томск — лесная.
Оба высунули головы в открытое окно, глядя на полосатые будки, шлагбаумы. Паровозные горки, маслянистые пятна возле задымленных зданий депо. Поезд все медленнее постукивал на стыках, перебегая с одних рельсов на другие. Рельсы двоились, троились. Уже видны были улицы города, где шла своя, непонятная жизнь. Златомрежеву невольно подумалось о том, как велика Россия. И столько в ней городов, и везде живут люди, тоскуют, мучаются, надеются на лучшее. Он сказал:
— Вы знаете, Георгий Адамович, мне кажется, что меня Господь спас для того, чтобы я нес утешение людям. На войне я видел такие ужасные картины убийств и разрушений, что понял: долг мой — приводить людей к Богу. В Томске я обязательно буду искать свое место в нашей православной церкви.
Забрить хотели
Тятька и мамка Федьки Салова остались где-то за Обью в деревеньке в три двора, откуда тринадцатилетний Федька сбежал от тоски в Томск. Живы ли они — неизвестно. Доехал до города наш Федул с попутной подводой. С тех пор прошло десять лет. Летом он спал по сараям и складам, зимой обретался при банях, где колол дрова для разогрева котлов. Когда подрос, то нередко работал с грузчицкими артелями, но только до первой получки. Получит денежки, и пока все не пропьет, куролесит на базаре.
Кумушки ближних к базару домов на лавках судачили, что хорошо бы Федьку оженить. Росту немалого. Да вот кто за него пойдет? Дело не в том, что русые волосы всегда торчат колтуном, не в том, что после оспы коряв, а в том, что горло широкое, да еще болтун. Как выпьет, так и починает рассказывать, что он в раю видел, когда там побывал. Будто бы девки ангельского вида там исцеловали его всего, от ног и до маковки. А если ему не верят, начинает злиться, ударить может. Женить! Единственное и верное средство.