Костер в белой ночи
Шрифт:
— Ты не вор, Чироня…
И снова Нега. Приходилось ли вам в поздний вечерний час выходить из тайги к большому человеческому жилью? Приходилось ли после стольких дней и ночей, проведенных в безлюдье многоречивых таежных дебрей, услышать вечерний покой села, увидеть теплые огни в окнах изб, различить едва уловимый запах печного дыма, крик уловить: «Пястря, пя-я-ястря, пя-я-я-стря. Тпрусень, тпрусень,
Уставшие, измученные, горячие ноги несут вас через елань, все ближе и ближе огни, крик различимей. О этот крик в синем летнем сумраке! О эти огни человечьего жилья!
В них — все.
— Тпрусень, тпрусень, тпрусень! Пястря, пястря, пя-стря!
Мэ-э-э, — глупо так и жалобно и радостно кричит на весь мир отбившийся от стада телок.
Огни горят в окнах. Далеко светят.
— Подожди, паря, — говорит Чироня, — не полошись. Посидим, однако.
Мы садимся в еще теплую, но чуть влажную от вечерней росы траву. Молчим, слушая голос девочки, зовущей несмышленого телка, позвякивание ведер у крайней в селе избы и долгий, отдающийся в безмолвии черной тайги стук молотка по лезвию косы.
Комары, которых липкими клубами вынесли мы за собой из лесной чащи, унялись, полегли где-то в травах, только несколько опостыло кружатся у наших лиц, нудят, жалуются. Не нравится им едкий табачный дым, обросшие лица наши не нравятся.
Чироня расстегивает ширинку штанов, чуть приспускает их и ножом осторожно начинает вспарывать замусоленную подкладку пояса. Делает это он с видом человека, окончательно и бесповоротно решившегося на весьма важный шаг. Руки у Чирони не трясутся, движения твердые, точные.
Но возится он долго. А потом, придвинувшись поплотнее ко мне, протягивает сложенную вчетверо десятирублевую бумажку:
— Возьми, паря, за выпитое.
Я гляжу на него. И вдруг понимаю — сберег мужик наследство Ганалчи, не истратил, не пропил, спрятал навсегда, может быть, только для того, чтобы, уходя, вот так же раздать все, что имеешь, людям, и десятку эту тоже. Не деньги это — нет.
Я отрицательно качаю головой, говорю как можно тверже, решительней:
— Нельзя этого, Чироня. Нельзя.
— Возьми. Должен я тебе. Больше ничего нету.
— Иди ты… — вдруг грубо бранюсь я и отталкиваю его руку. И примирительно: — Спрячь подальше. Слышишь, друг, спрячь.
Он еще мгновение колеблется, вздыхает, взвешивая на ладони крохотный нечистый клочок розовой бумаги, мне кажется, что держит Чироня на руке двухпудовую, не меньше, гирю.
— Нож у меня есть. Хороший. Дома. Возьмешь?
— Нож возьму. Да еще и выпьем с тобой за это, — соглашаюсь я.
— Тады иглу давай с ниткой. Я свою обронил где-то.
Вынимаю из кепки иглу. Чироня заворачивает червонец в серую тряпицу, осторожно прилаживает свое сбережение в пояс и, аккуратно подсвечивая себе самокруткой, начинает накладывать стежки.
— Портной так не заштопает, однако, как я, — говорит он, и я слышу улыбку в голосе. — Ты не сумлевайся, паря, нож, однако, у меня добрый. Старик хвалил, когда исделал я ножик-то. Память тебе будет. Не сумлевайся.
— А я и не сумлеваюсь.
— Вот и не сумлеваися. Я, паря, к эвенкам жить уйду.
— А как же Матрена Андронитовна? Как же дети?
— А им без меня легче. Неукоротный я — сполошной. А может, и не пойду к эвенкам, с бабой останусь, с детями. Их у меня двое. Жалко все же — своя кровь-то.
На следующий день я уплывал вниз по Авлакан-реке. Иван Иванович подослал из Буньского с оказией полуглиссер. Эта посудина нещадно коптила, пила чертову пропасть бензина и ко всему этому обладала поразительно малым ходом. Моторист Рудольф — парень молодой, сонный, с философским, так и не развившимся в нем началом, сказал:
— Тихо едет, но все-таки едет.
Перед самым отъездом в избу к Неге Власьевне постучался Чироня. В дом не вошел, вызвал меня на крыльцо. Протянул в берестяном чехле широкий, без излишеств и украшательств, простой охотничий нож.
От моих предложений зайти в горницу и выпить посошок отказался.
— Меня, паря, в хорошую хоромину пускать нельзя. Обязательно нагажу. Неукоротный я.
Пришлось вынести на крыльцо два стакана, по куску хлеба, пару малосольных сигиков и головку лука. Присев на приступки, выпили, закусили. Помолчали каждый о своем и об одном вместе.
Я попытался расплатиться с Чироней. Проводник должен получать заработок.
— Ты чо, паря? — удивился он. — Нешто я тебя из-за денег к Макару водил? Тьфу мне на них, — и начал ругаться.
Пришлось выпить еще по полстакану и восстановить так неожиданно рухнувший мир. Подарки для детей и Матрены Андронитовны он принял.
Я снял с руки часы.
— Возьми, Чироня. Передай Асаткан от меня на память.
— Сделаю. Обрадуется девка.
И вот деньги. Купи в магазине чего-нито, отнеси на Кочому.
— Сделаю.
— Ну, прощай, друг.
— Прощай, паря.
Провожать меня на берег собралась чуть ли не вся Нега. Мужики по причине скорого приезда участкового и начальства взялись за ум, были трезвы. Да и мало виделось мужиков — в лугах и в тайге работники.
Чироня сел в глиссер и проводил меня до Острожкового мега. Стоял на песчаной косе, махал вслед рукою, что-то кричал.
Все дальше и дальше уносила меня вниз Авлакан-река…
На этом кончались записи Многоярова.