Костер в белой ночи
Шрифт:
— Я тебе не дядя, ты мне не племянничек, — озлился Глохлов. — Прекрати дурачиться!
— Молчу, молчу. — Комлев поднял вверх руки. — Разрешите карандашик, Матвей Семенович?
Положив тетрадь на колено, размашисто расписался.
— Вот теперь все по закону.
— Не все еще. Все будет, когда ты мне правду расскажешь.
— Правду?
— Да, да! Правду! Зачем ты убил его? За какие такие дела руку на человека поднял?
— Э, э! Это не то, не то, товарищ майор. Вы полегче, я ведь тоже права имею, товарищ…
— Волк тебе товарищ! — Глохлов со всех сил рванул
…Бугристо стелилась река, выказывая свой норов. Редко вырывалось из-за стремительно летящих туч солнце, и тогда разом раздвигались дали, высвечивались побеленные сопки с черными замывами ельников, шире раскидывалась река, но от всего этого еще пустыннее и холоднее становилось вокруг.
У Лебяжьего душана Глохлов ушел от правого берега к левому. Проплывая мимо, увидел, как по тонкому льду озера ходило, прихрамывая и оскальзываясь, воронье.
До зимовья Алеши Колобшина дошли уже в сумерки. Глохлов подумал о том, что каждый раз приплывает на Ведоку вечером и уходит рано утром.
— Идите в зимовье, я сейчас, — причалив лодку, сказал Глохлов и присел на борт казанки.
Быстро темнело. Река была уже невидимой, и только беспокойный ход воды, белая полоска заберегов выдавали ее присутствие да нашептывала что-то, ластясь о дно лодки, волна.
Глохлов долго сидел, опустив голову, вроде бы ни о чем не думая, вслушиваясь в ночь. Вызвездило. Слезою замерла над тайгой, готовая вот-вот скатиться, крупная звезда. Ковшиком повисла над головой Большая Медведица, и еще одно созвездие отразилось на плесе. Там, где стояло зимовье, небо было розовым, с палевыми замывами по горизонту, иногда там возникали черные столбы теней, но, возникнув, мгновенно падали, как падают большие деревья. У зимовья развели огонь, и кто-то суетился у костра.
Глохлов поднялся, поглядел в лодку, вздохнул и вдруг почувствовал, как слезы закольцевали горло: «Эх, друг, друг… Как же это? Как же это случилось?!» — снова присел на борт, переждал, пока отгорит сухим огнем боль внутри. Поправил брезент и пошел малым шагом к зимовью.
У костра разговаривали.
— Понимаешь, — гудел Комлев, — вот, значит, оно как получилось. А майор-от на меня взъярился: ты убил! Преднамеренно то есть. И меня — раз по роже! Раз! Раз! Ух, бил, ну и бил… Вишь, как отделал! Все он!
Глохлов стоял в тени зимовья, невидимый от костра…
Колобшин, разглядывая разбитое лицо Комлева, поддакнул:
— Оно да-а. Ты глядит-ко, как разукрасил. Выходит, на тебя списать метит. Слышь, что говорю-то, он ведь и у нас с бабой озера хотел отобрать…
Глохлов вышел к огню, и оба сразу же как бы поникли, притихли, и вокруг воцарилась стеснительная тишина, которая бывает, когда беседу неожиданно прерывает своим приходом тот, о ком нехорошо говорили.
Прилетев неделю назад в Инарегду в общем-то по малому делу, начальник райотдела милиции — майор Матвей Семенович Глохлов решил рекой подняться до села Нега. Еще летом обещал он завезти Евстафию Егорову собольи капканы, да все как-то расходились пути с охотником.
От Инарегды до Неги три дня хода против точения и полтора обратно. До ледостава надеялся вернуться в Буньское.
С год не был майор и этих угодьях, так что поездка была кстати.
— Но вмерзни, Семеныч, — предупреждал промхозский бригадир. — В обратную до Буньского побежишь. Нас тут, поди, и не застанешь. Однако, в тайгу уйдем.
— Нет. До ледостава обернусь. Клади туда — три дня, в обратную до вас полтора и до Буньского три. Неделя с погонялкой. Думаешь, за неделю скует?
— Погоды ясные. Не должно! Однако, могит. А там кто знает?
— Не скует, не должно. Давно не был, сбегаю до мужиков — постращаю, — усмехнулся Глохлов, укладывая в лодку вещмешок и полушубок.
— Постращай, постращай — рады будут. Бывай, однако, Матвей Семенович!..
Глохлов прыгнул в лодку, она глубоко осела, и камни скрипнули под днищем. Бригадир вошел в воду, по-бабьи, двумя руками поднял раструбы резиновых сапог, легко подхватил корму и вытолкнул лодку на глыбь.
— Будь здоров!
— Здоров будь! — ответил бригадир, хотел еще что-то сказать, но взревевший мотор помешал, и он только махнул рукою.
С подожженных и теперь уже вяло дотлевающих в осеннем огне сопок скатывались холода. Они густо клубились волчьим туманом в распадках, отстаивались там и медленно сползали к Авлакан-реке. Река вбирала их в себя, наливаясь черной мутью, густела, неохотно ворочаясь в берегах, будто приноравливала бока для долгой зимней спячки.
Холода были не здешними, не понизовными — были они верховыми. Ими дышал Север.
Глохлов шел вдоль левого берега, сторонясь встречного течения. Мотор гудел натруженно, ровно, и лодка ходко продвигалась вперед.
В первый день, как и намечал, Глохлов прошел до зимовья Ведока. Там и заночевал, поднявшись к избушке уже в сумерки. Хозяина зимовья — Колобшина не было, и Глохлов, чувствуя нездоровье — ныл старый, еще с войны, осколок в левом предплечье, — лег на нары и, не вздувая огня, заснул.
Утром, ощущая тяжелую боль в голове, Глохлов поднялся, собрался и вышел на волю. Ранний зазимок выбелил землю, выморозил туман, и даль над головою была ясной и словно бы ненастоящей. У зимовья горел костер, и перед ним, выставив к огню руки, сидел на корточках Алеша Колобшин. Черный, прокопченный чайник висел на тагане и лениво поплевывал на угли. Алеша незряче глядел в костер. Поздоровавшись, Глохлов спросил:
— На озерах ондатричал, Алеша?
— На озерах, на озерах…
— Обловил озера-то?
— Навроде и обловил, Матвей Семенович, навроде и обловил… Какой нынче, однако, облов, облов какой нынче, говорю? Прошлым годом весь ондатра вымерз. Слышь, что говорю, вымерз шибко ондатра. Да и озера мои некормовитые, некормовитые мои озера. Бедные озера, Матвей Семенович… Бедные, слышь, что говорю?..
Колобшин — маленький, худой, с длинной серой шеей, с верткой, ужовой головкой, на которой свободно сидела громадного размера фуражка, — говорил все это быстро, словно страшась, что его не дослушают, повторяясь и заглатывая слова.