Котельная номер семь

Грим

– Да вот на этой самой котельной хотя бы, - подхватил тему Сережечка.
– Обварился дневальный горячим паром средь бела дня.

– Кто?
– удивился Павел, ибо об этом случае впервые слышал от них.

– Да этот самый... Елизарый...
– сказал Сережечка.
– Вместо которого вы.

– Елизаров? Это Петька-то?

– Вот-вот. Безвременно и безмерно мертв. Знали его?

– Знал... Нет, не знал... Вернее знал, но не знал, что он здесь... Что тем более мертв... не знал.

– Что нашло на него - почти никто толком не знает, - сказал Сережечка.
– Трудовой

энтузиазм неожиданно накатил. Как принялся уголь метать, только лопата мелькала. То ли решил согреться, то ли сгореть. Трудодни этого трутня в прочие будни прилежанием не отличались, а тут так раскочегарил ковчег, что чуть котлы не расплавил. И что характерно - не было дыма из труб. Словно работала кочегарка на бездымном порохе.

– Видно, нечто вроде зазренья совести было в нем, - вставил Данилов.

– Разогрел котлы до такой степени, что вода обратилась в пар. А насосы, они ведь не пар, а воду качают. Ну и пару - по закону природы - места надо более, чем воде. Он и давай хлестать из-под сальников и прокладок. Да еще как хлестало-то. Сварился, как пельмень на пару твой предшественник. Однако, прежде чем свариться, успел начертать углем на полу - с присущей ему орфографией: 'Неубоюся славных дел'. Кочегарка же сутки перебивалась на резервном котле. А резервный - он не резиновый. Только-только хватило тепла, чтоб не заморозить систему, пока эти неуклюжие труженики из ремонтной бригады основные два ремонтировали. В общем - авария и аврал.

– Я про это не слышал, - повторил растерянно Павел.

– Но про Юрку-то слышали...
– сказал Сережечка.
– Скончался в начале сезона... От разрыва то ли сердца, то ли селезенки.

– От разрыва ментальной связи между воображаемым и действительным, - сказал Данилов.
– Демисезонные перепады настроения, то, сё...

– Вовка в прошлом году, - продолжал Сережечка, - своевольно уволился, можно сказать.

– Или уволили, - вставил Данилов.

– Проткнул себя черенком лопаты. В прошлом году, - повторил Сережечка.

– И Юрка, и Вовка, и Елизарый, пострадавшие от наваждения...

– Елизаров, - машинально поправил Павел.

– Все они, поименно помянутые, - продолжал Сережечка, - оставив сиротами свои семьи сомнительного благосостояния, пребывают ныне в мире ином.

– Милиционера еще не забудь, - напомнил Данилов.
– Этот, как его...

– Участковый.

– А при чем тут милиционер?
– спросил Павел.
– Каким боком приписан к котельной?

– Все покойные одним делом повязаны, - сказал Сережечка.
– Ему тоже перед смертью голая баба грезилась. Такая вся из себя... Белая бестия. Не женщина, а голая провокация.

– Она ж не просила ее насиловать, - сказал Данилов.

Павел замер. Сердце остановилось, к ребрам прильнув. Мурашки, крупные, словно муромцы, пробежали по его хребту. Возникнув где-то внизу, на заднице, от кобчика быстро поднялись к ключицам, по шее взобрались на голову, шевельнули волосы. На голове была шапка.

Он встал. Вернее, ему казалось, что встал, а на самом деле вскочил и даже подпрыгнул.

– Эта серия несуразностей участковым пока и закончилась. Что-то смутило вас?
– спросил Сережечка.

–

С чего бы?
– пробормотал Павел.

– Сужу по ужасу на вашем лице.

Выпуклые глаза Данилова смотрели насмешливо.

– Да что ты вскочил, Паханя?

Паханя... Никто, кроме матери в детстве, Паханей его не называл. Он, молча, с открытым ртом, уставился на Данилова, видя и не видя его: усы, пластырь сердечком, выпучка глаз.

– Да неужели же и тебе эта голая баба является? И чего она покойникам видится? Кажет ню в смертоносный мороз.

Павел попытался сесть, и хотя правое колено подрагивало - хорошо, что не видно было из-за стола - ноги отказались сгибаться, и он так и остался стоять. Ладно... Ничего... Нам стоять ничего не стоит.

– Видел...
– выдавил из себя он.
– Часа два назад... И днем видел. Выходила из булочной.

– Из булочной? Не смеши...
– развеселился Данилов.
– Там под вывеской 'Булочная' - публичный дом. 'Вам булочку?
– Пончик!
– Пышечку? С пылу-жару?
– С пампушечкой!
– Пончик с пампушечкой?! Сумасброд!' - произнес он с ужимками на разные голоса, как это ему было свойственно.

– Глаз, видите ли, крайне ограничен в своих возможностях, - стал объяснять Сережечка.
– Отпечаток на сетчатке дополняется воображением. То есть действительность частично является работой мозга. То, что мы не способны вообразить, для нас не существует. Чтобы кого-то в чем-нибудь визуально убедить, надо чтобы он сам сильно захотел этого.

Одному видится булочная, другому публичный дом. А третьему может быть библиотека, тоже публичная.

– Зрелище соответствует зрению. Тут не иначе черт вмешивается, - вмешался Данилов.
– В силу скрытых от граждан инфернальных причин. При всем при том я подчеркиваю: чёрта нет.

– Увидеть значит поверить. Поверить значит увидеть, - продолжал гнуть Сережечка.
– Математически логично. В этом мире все слишком подлинно. Я уверен, что и селениты есть, только селятся за пределами досягаемости органов чувств.

Селениты! Откуда узнал? С селенитами Павел очень даже близко знаком бывал. Когда до последней точки допивался.

– А причем тут селениты вообще?
– спросил он, вновь начиная холодеть с ног.

– Видите ли, чувство есть посредник между объектом и разумом. Из-за чувства отвращения многие не видят их.

– Да, но...
– хотел возразить Павел, но замолчал. Он собирался сказать, что никогда ничего, кроме отвращения к селенитам не испытывал. От него не укрылось также, что Сережечка передергивает, объединив в слове чувства два различных понятия: чувство-восприятие и чувство-страсть.

– Да может оно и ничего, - вмешался безносый.
– Может на этот раз и пронесет. Что бы судьба ни сулила, что бы приметы ни значили, однако верить им на все сто процентов нельзя. Бывает, что и проносит.

– А может это вовсе и не она, - предположил Сережечка.
– Ночью все девки серы. Волос длинный, распущенный?

– Волос длинный, а жизнь короткая, - вздохнул Данилов.
– Может, приснилось тебе?

– Сны, бывает, сбываются, - сказал Сережечка.
– А если и не сбываются, то все равно с толку собьют.