Козельск - Могу-болгусун
Шрифт:
рядом, его рубаха была в кропотеках вокруг колотых ран, а глаз висел на
красной жиле, зацепившись за ухо. Мертвый урусут был огромным, он словно по
прежнему таил в себе первобытную силу, готовую завершить начатое дело.
– Берикелля – молодец, – сказал Максуд, зашуршав какой-то бумажкой. И
вздохнул. – Алла акбар – слава Богу, что ты остался жив и невредим, иначе
мне пришлось бы привезти твоим односельчанам еще одну черную весть, Машалла – не дай Бог. – Он снова перевел дыхание. – Сколько горестных имен
набралось на клочке бумаги, на котором я записываю их калямом- тростниковым
пером, будто перед походом в северную страну всем байгушам – бедным людям
перебежал дорогу карапшик – черная кошка. Ама-ан алла-а! – пощади аллах
наших воинов, пошедших покорять с монголами дикие северные народы.
Джагун встал на ноги и затряс как козел подбородком, силясь
освободиться от тумана, заполнившего голову. А когда тот немного рассеялся, увидел на коврике, заменявшем обеденный стол, кашу из джугары -кукурузы и
рядом обжаренную лопатку, похожую на лопатку дзерена-степной антилопы. У
него мелькнула мысль, не поминать ли его собрались, но он отогнал ее, заметив на лицах соратников довольные улыбки. Значит, он что-то еще значил в
этой жизни, если они не поленились позвать азанчи, чтобы тот спел над ним
последнюю песню несмотря на то, что в живых от односельчан остались единицы.
Недаром его судьбу венчала священная девятка, многие батыры ушли в
урусутскую землю без благословения и прощения им грехов, их души стали
неприкаянными, потому что умереть без отпевания в другой стране с народом, поклоняющимся иным богам, является неправедным. Джагун снова передернул
плечами и не поблагодарив за свое воскрешение никого, направился к выходу из
юрты, знаком указав, чтобы труп урусута был выброшен на съедение волкам и
одичавшим собакам, не отстававшим от войска ни на шаг. Теперь он твердо
знал, что нужно делать дальше.
Кадыр откинул резким движением полог, закрывающий вход в шатер
тысячника и, совершив ритуал почтения к старшему по званию, твердым шагом
направился к одному из ковров, разложенных вдоль стен, на которых уже сидели
другие тысячники и военачальники рангом пониже. Его место никто не имел
права занимать, если бы такое случилось, это могло означать только одно –
смерть воина. В монголо-татарском войске существовал один на всех закон, прописанный в “Ясе” и гласящий: если у тебя есть твое место, то ты человек, а если у тебя нет места, то ты мертвец. На небольшом возвышении ввиде
нескольких ковров, положенных друг на друга посередине шатра, восседал
кипчак Абдул Расулла, удостоенный высокого звания тысячника. За его спиной
стояли два телохранителя, вооруженные дамасскими саблями и кинжалами с
ручками из слоновой кости, их головы были обмотаны кусками пестрой ткани, а
вместо шуб и синих монгольских чапанов были надеты теплые халаты, подвязанные разноцветными кушаками. В руках воины держали длинные пики с
цветными шелковыми лентами подвязанными под наконечниками. Рядом с хозяином
разлеглась огромная ит-собака из породы степных волкодавов, положившая
голову на лапы. Стены шатра были увешаны коврами с нацепленным на них
оружием, в медных подставках с ажурным плетением горели в плошках фитили, концы которых купались в растопленном жире. Расулла по случаю большого
совещания надел на голову тюрбан из парчи, переливающейся всеми красками, украшенный павлиньим пером, а в середине его сверкал крупный рубин. Пальцы
на руках оттягивали массивные золотые перстни с драгоценными камнями, на
которые точили зубы монгольские и татарские военачальники. И если бы Расулла
не был нойоном – ханом, они бы его ограбили, невзирая на то, что он являлся
их соратником, и что законы “Ясы” запрещали воинам орды желать добычи
товарища по оружию.
Кадыр опустился на коврик и подобрал ноги под себя, затем мельком
пробежался черными глазами по лицам военачальников, выискивая тех, кто мог
бы стать претендентом на место тысячника. Их оказалось довольно много даже
среди таких, кто не слишком проявил себя личной отвагой, зато владеющих
тактикой ведения боя, что не раз отмечалось на совещаниях. Внутри у джагуна
вновь поднялась волна протеста против судьбы, преподнесшей массу
неприятностей, особенно в последнее время, чтобы она не выплеснулась наружу, он опустил голову, сосредоточил взгляд на шкурах, укрывавших пол. Одна из
них, медвежья, была с длинным жестким волосом и такой огромной, что
доставала пятками с кривыми когтями почти до входа, а носом упиралась в
колени тысячника, сидевшего посередине шатра. Снова перед глазами всплыла
фигура урусута, едва не вырвавшего ему голову из плеч, в мозгу пронеслась
мысль, что в здешних местах ловцы на таких медведей рождаются не меньшей
силы, способные завалить зверя одним ударом ослопа. Кадыр поймал чутким
ухом, как Абдул Расулла взялся воздавать хвалу темнику Бухури, убитому
защитниками крепости, награждая его мыслимыми и немыслимыми эпитетами, после
его речи загундосил муэдзин, а потом началось главное действие, ради