Кракатук
Шрифт:
Ну а сам он абсолютно бесстрастно смахнул одеяла, снял с меня всю одежду, а затем, приподнимая то ногу, то руку, а то и вовсе подхватывая безвольное тело с кресла, нарядил меня, подобно куклу, в платье Алвы. Порой я замечала взгляд мужчины, а он замечал мой. В серых глазах не было похоти – одна лишь необходимая решительность.
– Умница… – прошептал он, когда дело было сделано.
После всех приготовлений меня вывезли к центру возвышения и расположили рядом со старой шарманкой. Расставленные подле друг друга звериные черепа торжественно взирали на обветшалые стены полукруглой залы и сквозили по ним своими суматошными взглядами.
И
Громыхнули клавиши органа, затрубили трескучие ряды саксофонов и мой замыленный взгляд приметил «бабушку Хурму», вернувшуюся, как оказалось, несмотря ни на что обратно в пределы осквернённой церкви. Казалось, её сгорбленный силуэт стал ещё ближе к земле, но горе не повлияло на качество игры. Старуха тяжело склонялась над клавишами и выводила скрюченными останками пальцев невообразимые ритмы. Тяжёлые удары смешивались с потрескивающим уютом ушедшей эпохи и приглушали в собравшихся всякие признаки здравомыслия, но так оно, как мне показалось, и должно было быть. Ближайшее ко мне окружение вверглось в безостановочное движение, и мелодичная музыка поддерживала её первобытный танец. Возведённые к пробитому потолку руки сжимали горлышки какого-то дешёвого пойла и дымящиеся окурки, а лица выражали собой одни лишь пороки и необъяснимую страсть.
И всё же в собравшихся что-то неуловимо изменилось. Бродяги постепенно обратились в умелых танцоров, отринувших всё мирское, вобравших в себя одни лишь движения и сопутствующие им чувства. Огромные высокие тени суматошно мелькали среди подмигивающих гирлянд, сливались с затемнёнными углами в мрачных объятьях и уходили сквозь снежную пелену в прорехах здания прямо на улицу, но всякий раз послушно возвращались обратно.
Внезапно в какой-то момент всё вокруг остановилось. Учитель выступил за пюпитр на самый край возвышения; тонкая кисть за его спиной коротко дёрнулась, и я поняла, что настал мой черёд. Дрожа, я обхватила ладонью лакированную ручку шарманки и повела её вокруг оси. Тишина тут же разорвалась необычайно проникновенной мелодией, звучавшей надрывисто и печально. И в этом печальном звучании возвысился голос.
Учитель припал губами к зажатому в руке микрофону, и слегка запрокинул голову, отчего свет облёк его лицо в причудливую разноцветную маску из красноватых и праздничных красок. Вибрирующий бархатистый баритон бил по растрескавшимся стенам и заставлял всех восторженно вскрикивать в такт отрывисто льющимся словам.
Я крутила ручку и всем телом ощущала общее возбуждение, пробирающее меня до самых костей. Затянутый паутиной инструмент стал частью меня, и я чувствовала, что лишь в нём одном было моё спасение. Осознание этого отчего-то повергало меня в странное возвышенное настроение азарта и осознания собственного эмоционального непостоянства. Чудная музыка и удивительный голос завладели всем моим существом, а все ужасы, что я видела и испытала прежде, моё состояние лишь усугубили.
И я засияла подле Учителя, подобно свежесорванному бутону розы. Не было больше коляски, не было увечий и холода, не было ничего, кроме здесь и сейчас. Я стала неотъемлемой частью сумасшедшего действа и теперь уже сама подпевала Учителю. Отринув всякие мысли и тревоги, я прикрывала глаза. Бродяги пили, танцевали с манекенами и выли в такт печально-чарующей песне, и в их расплывающихся взглядах разрасталось всё большее понимание…
Лишь изредка я выпадала из всеобщего помешательства и успевала заметить на себе сосредоточенный взгляд странного компаньона полицейского. Темноволосый юноша сидел поодаль от обезумевший толпы. В целом, он спокойно на неё посматривал, но большую часть своего внимания отчего-то уделял мне. Его поведение показалось мне несколько странным, однако стоило отвернуться, как ненавязчивый образ выветрился из моей памяти вместе со всеми сомнениями.
Ну а пока одна песня сменялась другой, моя шарманка удивительным образом придерживалась расписанию заданной концертной программы. Мне оставалось лишь улыбаться и согреваться давно забытым чувством какого-то особенного родственного единства.
Похоже на мечты,
Что всегда были у меня.
Смогли бы они, должны ли они
Сделать меня счастливым?
Почему я грустный?
Тебе решать, объяснять или нет…
Учитель пел прекрасно. Он пел так, как и должна была петься песня ушедшего в прошлое света. Я заплакала сквозь улыбку. Горькие слёзы сдавили горло и напомнили мне о чём-то неимоверно важном и намеренно мной самой позабытом. Это был короткий миг просветления, который вполне мог вылиться во что-то большее, однако как только череда гирлянд над головой вспыхнула в очередной раз и вырвала из сумрака моё заплаканное лицо, толпа взорвалась ликующими криками.
Учитель обернулся. Его осунувшееся лицо было удивительно бледным и безжизненным, походившим скорее на маску, нежели на лик живого человека. А ещё, подобно мне, Учитель беззвучно плакал. Зал замолк.
Не моргая и вздрагивая, полицейский разжал руку, отчего микрофон с пронзительным свистом стукнулся о грязный пол, а затем посмотрел на освободившуюся руку. Было ли то игрой света или моего расшатанного рассудка, но в тот миг мне показалось, что лицо, конечности и сам силуэт свихнувшегося путеводца подёрнулись рябью и потеряли прежнюю строгость форм. Да и сама церковь преобразилась, – тени на стенах обрели свободу воли и задвигались в судорожных агониях, а манекены ощерились своим случайным партнёрам безжалостными улыбками. Божественные лики потеряли всякую свою святость, и тьма заполонила собой не только церковь, но и мою душу. Удивительно, сколь переменчива и слаба человеческая суть. Как скоро я вновь потеряла прежнее спокойствие и пала в бесконечную пучину бессознательности.
Растерянная и потерявшаяся, я всё ещё каким-то удивительным образом могла наблюдать.
Учитель заговорил, и слова его едва ли не потерялись в странных шумах, отдалённых криках и шёпоте, заполонивших не столько помещение, сколько само пространство.
– Грань разбита, и время вновь потеряло над всеми нами контроль, – хоть слова менялись местами, становились задом наперёд и путались, все они звучали поистине торжественно и печально. – То – редкий миг, когда мы, Странники, пересекаем боль, страх смерти и черту дозволенного и воссоединяемся с истинной своей сутью в безраздельное, но делимое целое… То – миг просветления.
Обращённые к Учителю лица потеряли привычные свои иссечённые непростой жизнью черты, а взамен налились тьмой – чёрными тонами, показывающими их истинный вид. В некоторых были светлые пятна, а кто-то прогнил насквозь, и даже в самой себе, в самом центре груди я заметила огромное, всё более разрастающееся пятно.
– Н-нет, – судорожно хватая ртом воздух, просипела я.
«Это твоё место», – сухо подсказал кто-то издалека, из самых закромов сознания, – «но тебе здесь не рады, как не рады и дома… Дома, которого у тебя давно нет. Тебе ведь прежней не стать, и ты это знаешь».