Кракатук
Шрифт:
К слову, столь странная планировка сложилась не сразу. Поначалу наипростейшая, – крест накрест, – она медленно, но верно полнилась событиями и, конечно же, строениями. Одни здания сносились для того, чтобы на их месте пролегли дороги, прочие же, напротив, возводились на месте пустырей. Так, слой за слоем, история за историей, Скогвинд стал собой – непохожим ни на один прочий городом; нелюдимым и одиноким, хранящим в себе бессчётное множество тайн.
Взять хотя бы восточную часть. Есть там одна небольшая речушка – Блод Гиант. Рядом с Блод Гиантом, или Теречью, как привыкли называть водоём местные, ничего хорошего быть не могло, а потому, естественно, ничего хорошего там и не было. В реке не водилась рыба, потому что вода в ней была всегда мутная, будто забелённая
Сердце замерло, и я невольно приостановилась, когда через дорогу перебежала небольшая юркая тень. Правильно всё-таки тот вредный психолог говорил, – мысли имеют свойство воплощать самые сильные наши страхи в реальность; в ту нашу собственную реальность, которая пугает и сводит с ума. Точнее ведь и не скажешь.
Вспомнилось даже, как в детстве, в полярные ночи, я часто воображала себе ужасающих монстров, беззвучно затаившихся в затемнённых уголках моей комнаты, представляла их безумные взгляды и ощерившиеся мелкими острыми зубами улыбки. Каждый раз сон покидал меня надолго, – я беззвучно плакала и пряталась под одеялом. И тогда приходил Огонёк. Моя кровать стояла прямо напротив окна, а потому я с лёгкостью замечала светлую кроху в лесу. Я видела Огонёк, и страхи исчезали, будто их никогда не было. Я брала фонарь, и тогда мы подолгу разговаривали. Большей частью обо мне. Я рассказывала Огоньку о том, что происходило со мной за прошедший год, что меня тревожило, и о чём я размышляла. Огонёк помогал мне. Он помогал понять мне саму себя, разобраться в странных мыслях и чувствах, которые иногда брали вверх, и на время принять тот не такой уж и большой мир, в котором я живу.
А теперь в беде он сам. Огонёк погас, чтобы загорелся новый. Настал мой черёд помочь другу.
Стараясь не обращать внимания на холод, я медленно подбиралась к перекрёстку, образованному улицами Хэллиг Ланд и Мирь. Мне оставалось лишь преодолеть ещё несколько перекрёстков, миновать пару заграждений и, наконец, оказаться у подступа к лесу.
В какой-то момент взгляд невольно натолкнулся на приплюснутое к земле здание. Эта унылая трёхэтажная груда в полной мере воплощала собой отголоски прошлого столетия, когда в архитектуре того времени присутствовали свои, не свойственные современным постройкам черты.
Серость, уныние и монотонность, убивающие «ненужные» мысли и индивидуальность. Может поэтому я никогда не любила школу. Находясь в ней, мне всегда начинало казаться, будто меня насильно заперли среди пластмассовых кукол, которые вроде бы двигались и говорили, совсем как живые, но уж точно такими не были. По крайней мере, для меня. Я была обёрнута в полиэтиленовую плёнку, через которую могла всё видеть и слышать, но не чувствовать. Излишне понимающие взгляды, уставшие то ли от работы, то ли от жизни учителя, но больше всего – это глупые шутки, от которых хотелось закрыть глаза и уснуть вплоть до конца уроков, – вот образы, возникающие в мои голове при упоминании о школе. Хотя нет, не только они… я соврала, – кое-что мне в школе всё же нравилось.
Бывало, что после уроков мне приходилось подолгу дожидаться Фриту. Тогда я отправлялась в исторический музей. Конечно, небольшой закуток, прежде отведённый для рабочих принадлежностей уборщиц, сложно было назвать музеем, – в нём и хранилось-то разве что пяток наконечников от стрел и полуистлевшие инуитские одежды. Но зато карта Скогвинда – огромная и напрочь выцветшая, закрывающая собой большую часть стены – была его изюминкой.
Фрита задерживалась на своей бесполезной работе, – и тогда я оттаскивала со своего излюбленного места стулья, отодвигала заваленный хламом стол, а после, обернувшись к холсту, подолгу изучала город. Мурлыча себе под нос старенькие песни, я парила над Скогвиндом, запоминала названия улиц и площадей, даже номера домов, и всё пыталась понять скрытый замысел его многочисленных создателей, проникнуться той своеобразной атмосферой, подтолкнувшей их выстроить нечто странное и необъяснимое.
И теперь я пребывала большей частью в собственных мыслях, нежели в реальности; я пересекала пустынные улицы, заполненные едва видимым отсветом снега, и, когда закрывала глаза, то едва ли не воочию видела себя с неба, с того места, откуда прежде рассматривала город. Там, далеко внизу, нещадно скрипя колесом, я пробиралась между угловатыми домишками, огибала заметённые снегом машины, оставленные на окраинах дороги, и без задней мысли уплетала последнее печенье.
Никогда не любила мятное печенье, а уж тем более мятное печенье, зачерствевшее до состояния камня, но голод вкупе с тревогой начисто отмели всякие предпочтения и заставили торопливо впихнуть в себя все имеющиеся запасы. Освежающий привкус мяты оказался настолько сильным, что я даже невольно закашлялась. Прошла минута-другая, а кашель всё не прекращался, и я уже начала проклинать чёртово печенье, пока не осознала, что болезненную эстафету подхватил самый обыкновенный холод, – тот режущий горло воздух, что заставлял вздрагивать меня от каждого приступа, словно бьющуюся в лихорадке мышку.
За тот десяток минут, что я пробыла в пути, снегопад заметно усилился. Пришлось даже натянуть на голову край толстого пухового одеяла. Впрочем, в какой-то мере непогода была кстати, – заметно потеплело, и мороз даже перестал пощипывать кончик носа.
«Главное», – размышляла я, – «чтобы дорогу не замело начисто, и меня не нашли околевшей прямо посреди улицы».
Несколько раз взвизгивали полицейские сирены. Когда они подбирались слишком близко, мне приходилось прятаться за мусорными контейнерами и машинами. Внушительный ком, который я собой представляла, вполне мог сойти за кучу мусора и, наверное, потому меня ни разу не заметили.
Когда видимость стала практически нулевой, я уже оставила позади самый трудный путь, а именно – несколько десятков домов и возвышающуюся над ними школу. Серая верхушка проводила меня одноглазым взглядом небольшого чердака и была такова. Снег смёл её, будто надоедливую кипу невзрачных бумажек и, войдя во вкус, заметался по улочкам разъярившимся зверем. Взметающиеся с крыш и дорог вихри сталкивались друг с другом в неистовой схватке, заволакивали одеяла сырыми комьями и постоянно заставляли меня приостанавливаться. Но всё это было лишь мелочами, которые при желании можно было преодолеть.
«Можно и нужно преодолеть».
Я крепко ухватилась за эту мысль и упорно её не отпускала, боялась потерять в колючем ветре и больше не найти. Метр за метром я продвигалась вперёд и лишь изредка поднимала взгляд на дорогу, чтобы убедиться в правильности выбранного направления.
В один из таких моментов я и заметила его – тощего рыжего кобеля, едва различимого на фоне показавшейся спереди церкви. Пёс стоял в самом центре дороге. Его тело было слегка прижато к земле, а сам он застыл в неестественно напряжённой позе. Потрескивающие снежные колтуны яростно трепали его шерсть, а он просто стоял и смотрел на меня совершенно одичалым взглядом. Всё в этом звере было самым обыкновенным и незапоминающимся, но эти его глаза – бесцветные, переливающиеся яростью и паникой глаза; они поразили меня до самой глубины души.
Зверь стоял ко мне боком. Он совсем не шевелился, но едва я сбросила оцепенение и решилась отступить назад на пару шагов, тут же пришёл в движение. Безмолвной тенью пёс сорвался с места и помчался ко мне.
Я не кричала и даже не попыталась убежать. Лишь успела прикрыть лицо ворохом тряпья, прежде чем облезлая морда приблизилась ко мне вплотную. Я сжалась в единый дрожащий комок и оказалась в полной тьме, в своём крохотном уютном мирке, который должен был спустя мгновение разорваться в клочья и высвободить меня навстречу страшной гибели. И пока это мгновение длилось, даже зажмурившись, я видела осунувшуюся морду зверя, его серый лик, наполненный ужасом и невыносимыми страданиями.