Кракатук
Шрифт:
Меня вновь наполнили страх и сомнения. Я нервно оглянулась на манекены и в который раз подивилась собственной дурости, подтолкнувшей меня стать добровольным гостем странного обитателя развалин.
– Он фпит в это вьемя, – многозначительно кивая и водя по сторонам зрачками, говорил Энди, и я едва разбирала его слова.
Нелепый силуэт горбуна показался в проёме. Придерживая большой фанерный лист замотанными в грязные тряпки обрубками и периодически оборачиваясь, Энди пятился к лестнице.
– Он фпит фла-адко и кле-епко, как маенький майфик.
Уродец вновь захихикал; постепенно и вовсе разразился хохотом во весь голос, да так, что кусок фанеры выскользнул из его рук и упал на край ближайшей лавки. Отдавшийся эхом звук поумерил безумный пыл, и вскоре оглушительный смех перерос в приглушённый плач. Хрупкие плечи задрожали, и бугристая голова горестно склонилась к земле.
– Он не такой уф и плохой, – будто бы пытаясь уверить в своих словах самого себя, проблеял несчастный сквозь слёзы и посмотрел на меня. – Плавда, не плохой… Он дай мне надефту, ведь у него ефть то, фто мне помовэт, и ффё фтанет хоофо… Как думаеф, беф кофы хоодно? Нет-нет, не отвефяй. Это не вафно… Я увэ ффё ефыл…
Застывший взгляд говорил об обратном, но я кивнула, якобы соглашаясь с его малопонятным убеждением. Энди вторил мне и коротко закивал, а затем резко развернулся на месте. Изогнувшись, он в несколько неловких движений подхватил лист.
Фанерка опустилась на ступени, и я смогла подняться к пюпитру. К моему глубочайшему ужасу и удивлению, пламя было разведено в большом металлическом гробу, выделанном прежде, по всей видимости, дорогим голубоватым бархатом и позолоченными узорами – следы былой роскоши ещё можно было приметить по краям. Костёр почти полностью погас, остался лишь ворох подмигивающих углей, а потому Энди поспешил подхватить с пола внушительную охапку обломков и бросить их в огонь. Костерок торопливо облизал долгожданное подношение, а спустя минуты уже поглотил его и полностью. В неспокойном свете я смогла впервые подробно разглядеть лицо Энди.
Практически полное отсутствие подбородка, небольшой нос и безгубый рот придавали ему сходство с некой глубоководной рыбой. Покрытая копотью и незаживающими оспинами кожа и вовсе вызывала одно лишь отвращение. На всём этом неприглядном фоне особенно сильно выделялись глаза, – постоянно меняющиеся и отражающие всю гамму эмоций, ежесекундно терзающих несчастного, они представляли собой самую живую, пугающую до чёртиков деталь.
Пока мой любопытствующий взгляд сквозил по Энди, он стыдливо переводил взгляд то на костёр, то в сторону входных дверей, но, в конце концов, вдруг удивлённо моргнул и, обнажив дёсны, воззрился на меня. Подрагивающий взгляд обрёл уже знакомое выражение дрожащего безумия.
– Ты плифла не плосто так. Это не флюфяйно. Девофька, отфево ты окафалафь фдефь? Ты увнала о нас и плифла длувыть, я угадал?
Я с трудом оторвалась от нечеловеческих глаз и, отбросив полы одеял на подлокотники кресла, потянулась к огню. Меня поразила бледность собственных рук. В контрасте с тёмным вязаным свитером они казалась начисто лишёнными крови, – будто подсушенные на солнце сахарные палочки.
– Я пробиралась в лес… Я сильно замёрзла, поэтому, когда увидела в церкви свет, решила ненадолго зайти… – чувствуя покалывание в кончиках пальцев, прошептала я. Шёпот отозвался от закопчённых стен эхом и пронёсся по одинокому залу, а затем развеялся в ветрах, врывавшихся сквозь многочисленные проёмы.
– В леф… – с задумчивой грустью повторил Энди и вновь отвернулся, но, как и прежде, ненадолго. Спустя секунду он подскочил с места. – Ты умееф иглать?
Невпопад заданный вопрос оказался настолько неожиданным, что я не придумала ничего лучше, чем уточнить:
– Играть во что?
– Не во фто, а на фём…
С этими словами Энди порхнул за мою спину и, предварительно укрыв меня одеялами, развернул кресло в сторону небольшого кладового помещения. Там, за приоткрытой дверью, среди затянутого паутиной хлама и ящиков что-то тускло поблёскивало.
Скрипнул прогнивший пол, и из-за плеча выбился тёплый луч света. Повернув голову в сторону его источника, я едва не закричала, – подле самых моих глаз оказался оскаленный череп с горящей в нём свечой. Энди заметил мой испуг, а потому поспешно прижал жуткий фонарь к груди.
– Фобафьки… Они фюют мяфцо и пьиходят фюда, потому фто офень юбят покуфать…– пояснил он, толкая кресло к коморке и улыбаясь. – Вот тойко они не догадываютфя, фто Он их товэ офень юбит…
Слово «он» Энди произнёс с расстановкой, подчеркивая таким образом его особую значимость. Я с ужасом прокрутила в голове странную фразу, и в который раз подумала, что мой визит в церковь был большой ошибкой.
– Энди… – прошептала я, когда мой новый знакомый открыл дверь кладовой настежь.
– Фто, девофька?
– Я… я ведь могу уйти?
Вопрос прозвучал так жалко и неуверенно… впрочем, и таким он дался мне непросто. Сердце в груди колотилось так часто, будто скоро ему было суждено остановиться, и кто знает, – может, так оно и было на самом деле. Вот спросила я, и только тогда подумала, – а не была ли эта моя прямота излишней? Не совершила ли я очередную ошибку?
Уродец замер с дверной ручкой в руке и медленно обернулся на меня.
– Ты хофеф уйти? – тихо спросил он. Огонёк свечи окрашивал бугристое лицо в жуткие апельсиновые тона
Я нервно сглотнула и, прикладывая все свои душевные силы, чтобы не рвануть прочь, отозвалась:
– Да.
Энди несколько секунд смотрел на меня, а затем быстро отвернулся. Медленно и печально он положил на пол череп. Покачал головой.
– Конефно мовэф… – горбун отошёл в сторону, открыв моему взгляду загадочный предмет в коморке. – Но тойко пофле конфейта… Пгофу, фгляни…
Тогда со всей доступной мне ясностью я осознала, что шансов уйти у меня нет. Ни малейших, Дневничок. И знаешь, что я сделала?
Я заставила себя войти. Едва я перевалила через порог, стало заметно прохладнее, и в этой противной прохладе отчётливо проступил запах подпорченного мяса. Будто несколько дней назад сдохла мышка… В тот миг пугающее предчувствие вернулось. Обернувшись, я увидела, как Энди беззвучно переставил череп внутрь коморки.
Уродец успел перехватить мой взгляд. И без того омрачившееся лицо облеклось в выражение наивной детской обиды. Я всё поняла.