Красавчик Саша
Шрифт:
Сам Гольдвассер в сыне киевского дантиста души не чаял и открыл ему немало презанятнейшего (особенно Алекса, естественно, интересовали всякие хитроумные финансовые махинации).
Прошедший вечер оба они — аферист-мэтр и аферист-ученик — сочли совершенно удавшимся.
Однако даром барон ничего и ни для кого никогда не делал; он всегда в таких случаях говорил: «справедливость требует того, чтобы мы были квиты: никто не должен оставаться в долгу»; «бесплатных завтраков не бывает» и т. д. и т. п.
Так что, уходя, растроганный и благодарный Стависский — он отличнейшим образом знал нравы и обычаи борона — оставил месье Аарону не менее десяти чеков на общую сумму тридцать тысяч франков. Настоящие советы стоят очень даже дорого! Имейте это в виду, господа.
В деньгах барон Гольдвассер совершенно не нуждался. Состояние его было более чем внушительным. Но в соответствии с незыблемыми принципами, выработанными и установившимися у него еще в юности, всякое умственное напряжение всегда должно быть оплачено, должно получить в виде вознаграждения некий эквивалент.
Более того, Алекс был просто-таки счастлив, что оставляет чеки на имя барона. О таком исходе встречи он мог только мечтать! Теперь ведь и сам сверхпочтенный, респектабельнейший барон Гольдвассер оказывался в одной с ним, Стависским, упряжке, оказывался как бы соучастником. И случись что, непременно вынужден будет спасать его.
Мысленно гость барона громогласно и радостно хлопал в ладоши, но только мысленно, ибо в визуальном плане манеры нашего героя были абсолютно безукоризненны.
Правда, разговор Стависского был лишен особой изощренности и интеллектуальной глубины, но зато в нем блеска, естественной галантности и неисчислимых анекдотов было хоть отбавляй. Саша «косил» под настоящего аристократа, и отличнейшим образом, так и не удосужившись закончить хотя бы лицей. Он даже «соленые» анекдоты рассказывал так, как это делал бы изысканный аристократ, коллеционирующий простонародные забавы и находящий в них особый шик.
Кстати, вручая чеки барону Гольдвассеру, месье Александр мягко улыбнулся и произнес свое излюбленное изречение (это, собственно, и был оригинальный вклад Стависского в прославленную французскую афористику): «Деньги — это маленькие кусочки бумаги, с помощью которых можно делать очень большую игру».
Именно так сам Стависский и поступал в годы своего владычества. Неизменно и неуклонно. С помощью клочков бумаги делал большую игру, пока его не убрали, прихватив с собою еще множество кусочков, которые тому далось насобирать.
Но не будем все-таки забегать вперед. До трагического конца еще весьма далеко. Остановимся покамест на том обстоятельстве, что Александр Стависский уходил от барона Аарона Гольдвассера в самом отличном расположении духа.
2 января
КОНЕЦ ВЕЧЕРА
Между прочим, префект Парижа Жан Кьяпп, покидая в тот вечер барона Гольдвассера, произнес чрезвычайно зажигательную речь, в коей, кроме дежурных новогодних поздравлений, были еще и такие слова, весьма, надо сказать, примечательные:
— Господа! Возлюбленная наша Франция погибает от тирании еврейского капитала. Потомки Авраама намерены прибрать к рукам всю нашу благословенную землю, дома, замки, поместья, а детей наших пустить по миру. Господа! Весь ужас нынешнего положения заключается в том, что еврейские банкиры фактически составляют тайное французское правительство. И если мы в самое ближайшее время не разорвем гнусные еврейские щупальца, великая Франция исчезнет навеки. Будем же действовать, господа, и спасем наше страждущее Отечество от засилья этих монстров в человеческом облике. Да очистим от них Францию! Нынешний год — я уверен — должен стать решающим.
А по окончании речи префект добавил, обернувшись к хозяину дома и ласково глядя ему в глаза:
— Барон Гольдвассер, разумеется, вас все это ни в коей мере не касается, ведь вы — истинный и неизменный друг Франции, сие несомненно.
Обсуждая затем безумный новогодний тост префекта Кьяппа, Стависский со смехом заявил Гольдвассеру:
— Согласитесь, барон: все-таки он — неслыханный наглец, этот наш префект-корсиканец. Судите сами. Живет и шикует на мои и ваши подачки, действует по моей указке и при этом при нас смеет рассуждать о тирании еврейского капитала. Да, Кьяпп — не просто грязное ничтожество, он хуже.
Барон Гольдвассер в знак согласия молча кивнул, а потом усмехнулся в огромную рыжевато-седую бороду; в потухших было выцветших синих глазках его появился живой блеск одобрения.
Префект Парижа находился на содержании у евреев. Однако Кьяпп совершенно никаких угрызений совести, как видно, по этому поводу не испытывал.
Прощаясь с гостем, барон Аарон Гольдвассер заметил, даже не пытаясь скрыть своей тревоги за Сашу — или, наоборот, демонстративно подчеркивая эту свою тревогу, реальную или мнимую:
— Александр, друг мой, будьте осторожны с ним. Именно потому, что он ничтожество, что он всего лишь плоско хитер, Кьяпп способен на все. Я уверен, что в какой-то момент префект явно захочет воспользоваться плодами ваших гениальных комбинаций — именно потому, что сам ничего подобного придумать просто не в состоянии.
Стависский с полнейшим пониманием и совершенно искренно кивнул барону. Но проблема-то была в том, что на самом деле Саша слишком уж глубоко презирал префекта (а презрение, знаю по личному опыту, штука чрезвычайно опасная для жизни), чтобы поверить, будто это ничтожество, Кьяпп, когда-нибудь будет способен всерьез пойти против него.
А многоопытный, прозорливо-проницательный, осторожный, потому как чувствующий конъюнктуру, барон Аарон Гольдвассер знал, что недооценить противника — значит тем самым подписать себе смертный приговор. И он оказался в данном случае абсолютно прав, к моему громадному сожалению.
В общем, Саша Стависский в тот раз пропустил слова барона Гольдвассера мимо ушей. К величайшему несчастью для себя.
Собственно, и Стависский превосходно знал обо всей вредности и опасности презрения, и в принципе совсем не был склонен к презрению, скорее напротив, но все дело в том, что префект Жан Кьяпп оказался слишком уж продажен. И истинное отношение «красавчика Саши» к префекту Парижа осуществлялось на каком-то даже животном уровне, почти не контролируемом сознанием. Тут имело место какое-то безоговорочное мистическое презрение.