Красная королева

Ром Полина

Мадам Менуаш, которая сопровождала меня, осмотрела больного: потрогала лоб, подержала за запястье, считая пульс, и приложив ухо к груди, несколько минут вслушивалась в хрипловатое дыхание старика. Затем, пряча взгляд, слегка пожала плечами и тихонько сказала:

— Все в воле Божьей, ваше величество.

Горло у меня было перехвачено таким обручем, что несколько мгновений я не могла говорить, но и разрыдаться при людях также не могла себе позволить. Подождав несколько мгновений, когда пройдет спазм, я попросила мадам Менуаш осмотреть лекарства, которыми пичкали герцога. Я прекрасно помнила смерть своей свекрови

и знала, что не позволю издеваться над дорогим мне человеком.

Мадам Менуаш подошла к окну и некоторое время о чем-то тихо разговаривала с докторами, расспрашивая их, разглядывая стоящие на отдельном столике флаконы, нюхая микстуры и даже попробовав на вкус пару из них. Я прекрасно знала, что мадам Менуаш вовсе не была великим лекарем, но из тех, кого я встречала в этом мире, она была лучшая. Умная, чистоплотная женщина, которая продолжала учиться всю свою жизнь.

Даже получив статус фрейлины королевы, она по-прежнему находила время для того, чтобы узнать новые свойства какой-нибудь микстуры, пользовалась королевской библиотекой, с интересом изучая старинные трактаты о медицине, и даже достаточно четко представляла себе, где именно и какие органы находятся в теле человека. С моего разрешения мадам несколько раз присутствовала на вскрытии трупов. Именно за это ее недолюбливали при дворе, но именно к ней бежали придворные, если предстояли сложные роды, заболел ребенок или требовалась консультация. Достаточно сказать, что ее лекарскому искусству я доверяла значительно больше, чем всем остальным медикам государства. Ее отведенный в сторону взгляд сказал мне о многом: мадам Менуаш считала, что надежды нет.

По моему требованию комнату покинули все. Неловко подобрав платье, я села рядом с герцогом и взяла в руки его сухую холодную лапку. Он был в сознании, но очень слаб. Периодически кашель сотрясал ее худое тело, а когда приступ, пусть и не сразу, проходил, дыхание оставалось сиплым и свистящим.

Самым странным оказалось то, что нам почти не о чем было говорить. Все государственные решения были не единожды обсуждены раньше. Я четко знала его мнение по тому или иному поводу. И сейчас, когда он дышал с таким трудом, отрывать последние минуты его жизни на разговоры об интригах и политике мне казалось неверным. Мы просто находились рядом друг с другом. Я машинально массировала костлявые пальцы, стараясь вернуть в них хоть капельку тепла.

Герцог нарушил молчание первым:

— Вы одна из самых больших удач в моей жизни, ваше величество. Вы лучшее, что могло случиться с Луароном, — герцог говорил очень тихо, хриплым шепотом, опасаясь вызвать приступ кашля.

Его пальцы неожиданно сильно впились мне в руку, и он добавил:

— Вы справитесь, моя королева. Господь наделил вас светлым умом. Расскажите, как прошел сегодня Совет.

И я рассказала. Врала я без зазрения совести. От моего голоса герцог несколько раз задремывал, а потом вновь просыпался, сотрясаемый кашлем.

Я сидела с ним до тех пор, пока он не уснул крепко. Уезжая, оставила в доме мадам Менуаш и приказала слушаться ее во всем. Мне было наплевать сейчас на правила этикета и запреты, потому вечером я вернулась в дом герцога. Он еще был в сознании, но уже не разговаривал, просто приоткрывал веки и иногда тихонько стонал.

Понимая, что он уходит навсегда, я приказала поставить

кресло рядом с кроватью и вновь взяла его руку в свои. После полуночи герцог окончательно впал в забытье и через два часа покинул меня навсегда.

Я вернулась во дворец странно опустошенная. Где-то там суетились слуги, организуя похороны, убирая в траур завещанный мне дом. Где-то там обмывали тело покойного и священники читали молитвы, прося Господа дать ему покой. А у меня и в голове, и в душе стояла странная звенящая пустота, не пропускавшая ни слез, ни мыслей, ни чувств…

Спать я не могла. Запретила входить к себе всем, даже детям. Бессмысленно бродила по пустой комнате или садилась в кресло и также бессмысленно таращилась в окно. Этот день выпадал из памяти целыми кусками.

В какой-то момент я задалась вопросом: утро сейчас или вечер. За окном стояли сумерки, и я никак не могла решить, день уже прошел или только начинается. Вяло скользнула мысль о том, что верующим живется легче и проще: им есть к кому обращаться в крайнем случае. и есть кого молить о милосердии.

Я так и не могла решить: утро за окном или вечер. Почему-то этот вопрос тревожил меня все больше…

Дверь в мою комнату распахнулась, вызвав одновременно и острый взрыв гнева, и сильное раздражение. Я не хотела никого видеть.

— Кто там?! — в комнате стояли плотные сумерки, свечи никто не зажигал, и я не могла определить, кто возник в дверях. Слабо виден был только мужской силуэт.

— Ваше величество, я хотел бы разделить с вами горечь утраты, — я узнала человека, нарушившего приказ.

— Подите прочь, де Кунц. Я никого не хочу видеть.

Дверь захлопнулась, и я попыталась вернуться в то состояние без мыслей и эмоций, из которого меня так резко и безжалостно вырвали. Что-то мешало, что-то совсем непонятное: то ли легкий шорох ткани, то ли еле уловимое движение воздуха. Внезапно я поняла, что генерал ослушался приказа и, захлопнув дверь, остался внутри.

— Вы еще здесь?

— Да, ваше величество.

Я помолчала, скорее от растерянности, от непонимания: как он посмел?! Потом раздраженно спросила:

— Вы слышали мой приказ, де Кунц? Убирайтесь и закройте дверь с той стороны.

— Вам нужно поесть, ваше величество. И отдохнуть.

Вспышка гнева, которая просто пронзила меня, вылилась в очень странное решение. Пошарив по столу, я схватила первое, что попалось под руку — пустой кубок, в котором давно кончилась вода, и швырнула его в наглеца. Не попала… Продолжая бессильно шарить по столу, я хватала какие-то предметы и кидала в ту сторону, яростно приговаривая:

— Я… вас… — ба-бамс! — в де Кунца полетел серебряный поднос, на котором мне подавали взвар. Недолетев и шлепнувшись на пол, он и произвел чудовищный грохот. — Я вас казнить прикажу!

Невзирая на шум и звон разбитой вазы, в комнату никто так и не рискнул войти. Меня трясло от злости и раздражения! И вдруг я попала в плотное, даже тесное кольцо рук и оказалась прижата к царапающему лицо золотым шитьем мундиру. Де Кунц заговорил тихо, даже как-то монотонно:

— Ваше королевское величество, умоляю вас… Можете меня казнить, только прикажите принести хотя бы воды. Вы сидите здесь больше суток, и ваше отсутствие пугает детей. Дофин очень мужественный мальчик, но сейчас он прячется в своей комнате.