Красная рябина
Шрифт:
Вовка промолчал.
Кое-какие вещи перетащили к Настасье Кузьминичне и стали заколачивать дом. Доски и гвозди были припасены давно, но мать это дело откладывала до последнего. Наконец час наступил.
Митька никогда не слышал, как заколачивают гроб с покойником, но стук по доскам, закрывающим окна, навел именно на эти мысли. Он взглянул на мать и увидел, что она плачет. Плакала она молчаливо. Колотила обухом топора по гвоздю, а у самой нескончаемым ручейком катились по щекам слезы.
— Хорошо, что не продали дом. В любое время
— А новые места всегда интересно посмотреть. Что мы, грибы какие — на одном месте сидеть!
Мать все так же молча работала, но слезы не останавливались ни на минуту.
— И дядя Никифор ждет. Надеется… — У Митьки задрожал голос.
Наталья тотчас перестала плакать, опустила топор.
— Да что ты, сынок. Это я просто давнее вспомнила. Мать, отца. Никуда они отсюда не уезжали. Здесь родились, здесь и померли. А я вот отправляюсь счастья по свету искать. Хорошо хоть не одна, ты у меня есть. И Вовка теперь еще у нас появился.
— Вовка хороший, с ним нетрудно жить, — стараясь скорее унять слезы, поддержал разговор Митька.
— Ты уж его не обижай, — попросила мать. — Отца нет — полсироты, матери нет — круглая сирота. И не серчай, если я его иной раз приласкаю, сам говоришь, хороший парнишка. Не хочу ему мачехой быть.
Митьку передернуло от слова «мачеха». Его мать — мачеха? Мачеха — это что-то злое, вредное. Разве его мать такая? Просит «не серчай», как будто он не понимает.
— Как приедем, форму бы ему надо новую, говорил, в плечах жмет.
— Обязательно купим, — откликнулась мать. — Тебе вроде бы не надо пока?
— Нет, и эта хороша.
— Ты уж приглядывай за ним, сынок. Что понадобиться — говори. Он-то сначала стесняться будет, пока привыкнет.
— Ладно.
И они снова принялись за работу. Но теперь уже дело спорилось веселее.
Мурца пришлось оставить у бабки, потому что он ни за что не хотел прятаться ни в корзину, ни в чемодан. Он шипел, царапался, и видно было: понимает, что его хотят увезти, но уезжать не хочет.
Промучившись, ребята оставили его, тем более что дорога была трудная, да еще с пересадкой, и кот мог убежать, затеряться в чужом городе.
— Ладно, — сказал Митька. — Не хочет, не надо. Может, ему в самом деле здесь лучше: привык.
И Мурец, словно остерегаясь, чтоб ребята не передумали, на всякий случай держался подальше и только смотрел на Митьку долгим немигающим взглядом.
Было совсем темно, когда они прибыли на станцию. Пока ждали поезда, пока бабка с Натальей вспоминали, что забыто и что придется высылать посылкой, Митька с Вовкой прошли в вокзал, постояли у газетного киоска. Как один, так и другой нетерпеливо ждали отправления. Хуже нет этих последних томительных минут, когда ты весь уже в дороге, а сам стоишь на месте. И говорить неохота,
Наконец ожидание кончилось. Подошел поезд, бабушка и мать засуетились, потому что поезд стоял здесь всего две минуты. Добежали до своего вагона, быстро покидали вещи и уже со ступенек стали прощаться с бабкой. Она поцеловала Вовку, Митьку, Наталью и снова прижала к себе Вовку и стояла смотрела вслед уходящему поезду. Ни руки не подняла, ни шагу вдогонку не сделала.
— Тяжело ей одной оставаться, — сказала Наталья. — А смотрите, до чего крепкая — слезинки не пролила.
На другое утро приехали в Москву. Перебрались на Ленинградский вокзал, с которого уходил поезд на Мурманск, и тут выяснилось, что ждать им до самой ночи.
— Эх, — досадовала Наталья, — целый день теряем.
— А мы за это время Москву посмотрим, — сказал Митька.
— А Москва — это вам не Орел, заблудитесь. Сидите здесь, целее будете.
Полдня проторчали на вокзале. Но к счастью, появился человек с трубой, в какую на пароходах капитаны отдают приказания на берег, и стал уговаривать пассажиров поехать на экскурсию по городу. Мать подошла поближе, стала расспрашивать. Узнала, что отсюда поедут на специальном автобусе и на нем же приедут обратно на вокзал. Узнала, что и цена подходящая. И после этого, решившись, отпустила ребят посмотреть Москву.
Сначала оба ахали, охали, толкали друг друга локтями в бок, но потом примолкли и только смотрели, не отрываясь от окна. В глазах мельтешило от людей, машин, домов. С неба сыпал и сыпал серый, нудный дождь. Чувствовалось, что за окном холодно. Лица у людей были некрасивые, замерзшие. Митька смотрел на бесконечные толпы торопливых людей и жалел их: живут тесно, как в муравейнике, никто никого не знает, все чужие. Вон какая-то тетка уронила сверток с пакетами, наклонилась, и сразу вокруг нее возник водоворот: толпа разделилась и, изгибаясь, обтекала ее, не останавливаясь; К маленькому стеклянному ларьку выстроилась длиннющая очередь, а в ларьке, кроме газет, ничего не было видно. «Ну и ну», — дивился про себя Митька.
Красная площадь, где остановился автобус и где им предложили выйти, показалась совсем не такой, как представлялась. Когда ее показывали в кино или на фотографиях в журналах, она выглядела огромной и пустой. А на самом деле была не длиннее их улицы, и на ней тоже двигались машины, шли люди…
Понравилось им только на Ленинских горах, потому что было там мало народу и много зелени. Но и то было все чересчур аккуратненько, по-нарочному: деревья, как солдатики — все одинакового роста и толщины, дорожки — асфальтовые, ни одна травиночка не пробьется.