Красная волчица
Шрифт:
С задних саней, сбросив тулуп, соскочила Люба. На ней были унты до колен из оленьего камуса, полушубок и рысья шапка. Пройдя немного, Люба по целику обогнала лошадь и плюхнулась в сани к Ленке.
— Не замерзла?
— Нет, — качнула головой Ленка.
— А у меня что-то ноги застыли. Видно, чулки плохо просушила.
Белая безмолвная река тянулась среди темных гор. Из прибрежных кустов с криком поднялась стая куропаток и, описав дугу, опустилась в зарослях на другой стороне реки. Ленка проводила взглядом птиц и посмотрела на Любу.
— Ты до войны-то где работала?
— На почте, кассиром.
— А муж?
— Виктор работал на метеостанции радистом. Прожили-то мы с ним всего ничего. В мае поженились, а в июне он ушел в армию.
— Свадьба была?
У Любы потеплели глаза.
— Была. Веселая. Катались на лодках. Потом разожгли костер на лугу и до утра песни пели, плясали.
— А не страшно было замуж выходить? — допытывалась Ленка.
— Было и радостно, и тревожно. А еще было стыдно. Утром на свекровку посмотреть не могла.
— А мужа ты очень любила?
Люба призадумалась.
— Не знаю. Но мне с ним было хорошо.
— Он где сейчас?
— На фронте. Писем давно уж нет. Радист. Его с другом забросили к партизанам. А у тебя-то есть любовь?
Ленка кивнула головой.
— Кто?
— Да ты не знаешь, Димка Воронов.
— Чернявый такой, тунгусоватый. Сын Ятоки. Он? — спросила Люба.
— Он, — подтвердила Ленка.
— Красивый парень.
— Скажи, Люба, а у тебя было такое, чтобы жить не могла без мужа?
Люба понимающе улыбнулась.
— Сильно Димку любишь?
— Мне кажется, если я еще с неделю не увижу его, то с тоски помру.
— Он тебя так же любит?
Ленка помолчала.
— Не знаю. Он меня один раз целовал на лугу. До сих пор, как вспомню, сердце заходится, голова кругом идет.
Кто знает, может, дорога тому причиной, может, время пришло выговориться, а может, просто чужому человеку легче открыться, но Ленка говорила и говорила то, что скрывала от подруг. Она и подумать не могла, что придет время и она будет горько раскаиваться, что поведала Любе о своей любви.
— А увижу девчонку с Димкой, мне хочется к ней подойти и за волосы оттаскать. Я знаю, что это гадко, а поделать с собой ничего не могу. С тобой так же было?
— Нет. Мне даже в голову не приходило, что Виктор к кому-то пойдет.
Ленка задумалась.
— Я, видно, какая-то порченая.
— Почему порченая? Наверное, кровь у тебя такая, кипучая. Перебродит, успокоишься.
— Да у меня уж силушки никакой нет.
— Ничего, выдюжишь. Не ты первая, не ты последняя любишь.
Люба спрыгнула с дровней, подождала, когда подойдет ее лошадь, и упала в розвальни. Ленка понукнула Сокола. Навстречу женщинам побежала искрящаяся лента реки. И не знали они, что судьба неспроста свела их на белой дороге, что она с жестокой скупостью выделила нм одну любовь на двоих, которую им не разделить и не позабыть.
Глава V
За окном ночь. Семеновна, склонившись, вяжет чулки: для этого дела специально шерстяную шаль распустила, подарок Василия. Тетя Глаша сидит рядом с сундуком на маленькой скамеечке и дошивает меховые рукавицы. Перед старухами на табурете горит семилинейная лампа. От нее на диван падает тусклый свет. Там горкой лежат носки, рукавицы, меховые безрукавки, свитера, теплое белье: узнали бабы, что Семеновна с тетей Глашей собираются посылку на фронт посылать, нанесли всякой всячины.
Семеновна распрямилась:
— Поясница ноет: запуржит, однако.
Тетя Глаша откусила нитку и подала рукавицы Семеновне:
— Принимай работу.
Семеновна критически осмотрела рукавицы.
— На правой-то ты как напалок пришила?
— Как пришила? — удивилась тетя Глаша.
— Вырез-то маленький сделала. Возьмет мужик топор или лопату — и отлетит напалок, так по шву и отстанет. Вырез надо побольше делать.
— До чего же ты привередливая, старуня, стала, — беря рукавицу, недовольно бурчала тетя Глаша. — Дома они там строят или погреба роют? Ружье-то тебе — не топор и не лопата.
— А ты откудова знаешь, че они там робят? Вот угодит такая рукавица какому-нибудь командиру, и пропишет он: бабы, как же это так, седые волосы нажили, а рукавицы шить не научились? Стыд-то какой. Потом людям глаз не показывай, засмеют. Нет, ты уж, матушка, переделай. Не бери перед смертью-то такой грех на душу.
— И че это ты заладила про эту окаянную смерть? На меня еще мужики поглядывают, а ты: перед смертью…
Семеновна усмехнулась:
— Мужики на нее глядят. Да от тебя кот и тот, как увидит, морду воротит.
Тетя Глаша отпорола напалок и стала расширять вырез.
— Да этого кота бездельника от самого себя тошнит, — тетя Глаша, щурясь, вдернула нитку в иголку.
— Ты че-то там про отца начинала сказывать. Иль забыла?
— Че же я забуду-то? Еще в своем уме. — Семеновна подвернула фитиль в лампе. — Хоть и грешно про родителей худо говорить, так опять же правду не сказать нельзя. Такой зверь был, не приведи господь. Бил мать смертным боем.
— За что же он ее, горемычную, увечил-то?
— Безответная. Что же ее не обидеть-то? Семья-то у нас небольшая была, а жили кое-как, с хлеба на квас перебивались. И нашла на отца блажь: захотел разбогатеть. Че он только не делал: лавку открывал, по целому лету в тайге пропадал — золото искал, маслобойный завод открывал — масло ореховое гнал. Только за что ни примется, все у него навыворот получается. И стал он посмешищем у всего села. Раззадорят его мужики, отец напьется и злобу-то на матери выместит. Она, бедняжечка, по неделе кровью харкала.