Краткий миг
Шрифт:
– По-английски-то ты понимаешь? – поинтересовалась Прасковья.
– Вестимо, – обиделась Машка. – К тому же Светов очень внятно выражался, прям из кожи вон лез, чтоб быть понятым и понравиться: всем всё разъяснял, готов был помогать, какому-то немытому похмельному аспиранту сам вызвался что-то посчитать – представляешь? Отец родной он этому аспиранту! Явно набивался на народную любовь. Сорвал аплодисменты, хотя, как ты понимаешь, на лекциях аплодировать не полагается.
А потом вышел из здания и пошёл к реке, к смотровой площадке. Я за ним. Когда его почитатели отстали, окликнула.
– Как окликнула? – спросила Прасковья.
– Ну как? Богдан Борисыч! Не Mr Light же мне его звать. Он остановился. Узнал. Вернее, сообразил, что это я. Весь
– Аферюга, проходимец, дамский угодник, бабник, говоря по-простому… ух, ненавижу.
– Ну и что было дальше? – строго спросила Прасковья. – Придерживайся фактов.
– Факты? Пожалуйте факты. Он остановился и, глядя в голубую даль, продекламировал: «Какие странные повторы в моей бессмысленной судьбе!» И после театральной паузы: «Твой брат Мишка меньше месяца назад тоже подошёл ко мне после лекции». Представляешь наглость: обратился ко мне на ты.
– Продолжай! – поморщилась Прасковья.
– Я, естественно, наглость не спустила. Сказала: «Мы с Вами, господин Светов, брудершафта не пили». А он смотрит на меня наглым взглядом и изрекает безумным каким-то голосом: «А это идея! Может, выпьем? Тут в домах возле метро есть симпатичный бар. Выпьем, Машенька, за встречу». Мама! Убей Бог, я не понимаю, как можно этого клоуна принимать всерьёз. Гони его взашей! К тому же, очень возможно, он алкаш. Иначе с какой стати ему знать, что в домах у метро есть бар? Я тут сто лет учусь, и ничего такого не знаю. А он один раз оказался – и в курсе.
– Может, ему похмельный аспирант указал, – предположила Прасковья. – Ну и пошли вы в бар?
– Естественно, нет! За кого ты меня держишь? – вознегодовала Машка. – Я решительно отказалась. Тогда он предложил прогуляться. Какова наглость?
– Не вижу особой наглости в прогулке на смотровой площадке, – поморщилась Прасковья. – И что же было дальше?
– А дальше я сказала то, за чем пришла. Я серьёзно и со всей определённостью заявила: «Богдан Борисович, я требую, чтобы Вы немедленно прекратили Ваши домогательства к моей матери Прасковье Павловне Петровой. Оставьте в покое нашу семью». Он смотрит своим безумным взглядом и говорит с эдаким эротическим пришепётыванием: «Маша, не вмешивайтесь в жизнь других людей, даже если эти люди – Ваши родители». Ну тут я за словом в карман не полезла: «Вы, Светов, мне не родитель. А в жизнь других людей вмешиваетесь именно Вы».
– И что же тебе ответил Богдан? – Прасковья ощутила болезненный спазм в груди.
– Он изрёк что-то вроде: «Родительство – это необратимо и от нас не зависит». Не помню дословно, но по смыслу – вот это. Ну я ему выдала: «Я, – говорю, – не считаю Вас отцом, Вы – чёрт, а я человек и хочу быть человеком». Тут уж он мне нахамил. Смотрит эдак с прищуром и говорит с усмешечкой: «Человеком? Это амбициозная задача, Маша. Вам придётся много работать над собой!». Представляешь?
– Что представляю? – спросила Прасковья.
– Хамство! Якобы сейчас я не человек. Ну, я, по правде сказать, не удержалась и высказала что думала. Это я, конечно, зря. Я сказала: «А Вы, Светов – сволочь!». Говорю это тебе, потому что он всё равно донесёт.
Прасковья ощутила мгновенную сердечную боль: она безумно жалела Богдана, которого мучила Машка. Она не злилась на Машку, Машка – это просто явление природы, часть враждебного мира, который против них с Богданом. Прасковья только жалела Богдана. Машка меж тем продолжала:
– Он мне отвечает голосом эдакого Чайльд-Гарольда: «Мне, Маша, и самому это приходило в голову, но потом я понял, что это не так. Это самоуничижение, которое паче гордости». Этому наглецу, мамочка, не откажешь в артистизме. Этим он, видно, тебя и взял. Это ещё бабушка говорила. Говорила, что он тебя охмурил, опоил дурманом, лишил своей воли, подмял, крутил тобой,
– Чего не допустишь? – не поняла Прасковья.
– Чтоб он к тебе опять прилип. Я его отважу.
– И что ты сделаешь? Выйдешь на тропу войны с собственным отцом?
– Он мне не отец, мамочка! – негодующе закричала Машка.
– Хорошо, пусть так, – поморщилась Прасковья. – Чем же закончилась ваша встреча?
– Он сунул мне свою карточку и тоном провинциального трагика продекламировал: «Маша, если Вам потребуется какая-то помощь, информация – пожалуйста, обращайтесь. Мы же с Вами отчасти коллеги. Рад быть полезен чем смогу». Ты видишь: ему всё нипочём. Наглость беспредельная, абсолютная. Смутить его – невозможно. Бабушка совершенно права. А дальше отвесил элегантный полупоклон – и пошёл. Я подождала, чтоб он подальше ушёл, и тоже пошла в сторону метро. Но Светов твой не ушёл, вижу – на лавочке сидит, весь такой задумчивый, лепит снежок. Вроде холодно. Впрочем, он чёрт, ему, может, не холодно. Вот и всё.
– Дай-ка мне эту карточку, – попросила Прасковья.
– Какую карточку? Световскую? Да я её выбросила в первую урну.
– Почему? – спросила Прасковья и тут же поняла глупость вопроса.
– Потому, мамочка, что я стараюсь не загрязнять окружающую среду и выбрасываю мусор в урну.
– Маша, – Прасковье не хотелось спорить с Машкой. Раньше надо было воспитывать. – Маша, ты многого не понимаешь. Не о Богдане – о жизни. Прошу тебя, не лезь в эту ситуацию. Ты способна её только ухудшить. При любом развороте событий ты не пострадаешь. Ты взрослый человек, будешь работать. Ведь ты же едешь на гражданскую службу – верно? Ну а потом, когда вернёшься, многое будет видеться по-другому. Потребуется помощь – у тебя есть я, есть Гасан, есть бабушка и дедушка, баба Зина. Я сожалею, что рассказала тебе о Богдане. Мне померещилось, что ты меня поймёшь. Это была слабость с моей стороны. Может, глупость. Да скорее всего, глупость.
– Мама, я ненавижу Светова! – пылко воскликнула Машка.
– Напрасно. Разумеется, это твоё дело, Маша, но это глупо и несправедливо. Ненавидеть вообще плохо. Для себя же плохо. В твоём случае и нерасчётливо даже. Иметь в друзьях зрелого, опытного, умного человека, притом очень великодушного и расположенного к тебе – было бы вовсе не лишним. Мне пора. – Прасковья поставила кружку в мойку и вышла.
Удивительное дело, как формируются убеждения. Машка выросла в обществе главным образом тёти Зины. Тётя Зина никогда плохого о Богдане не говорила. И не думала. Плохое говорила бабушка, с которой Машка общалась гораздо меньше. И вот – пожалуйста: убеждённая ненависть к родному отцу. Да, плохое, притом сенсационное, «заходит» гораздо быстрее и легче, чем хорошее. Недаром это главные темы народной прессы. Вообще, думать плохое – легче и проще, чем думать хорошее. Думать хорошее – это карабкаться вверх, думать плохое – комфортно съезжать вниз. Думать плохое – энергетически выигрышно. Не выигрышно, конечно, но менее затратно. Именно поэтому большинство людей думает о других плохо. Как пропагандист она это знает, а в своей семье – непростительно облажалась. Хороша, нечего сказать! Не знала, ну просто понятия не имела, что думает родная дочь о родном отце.
Огорчило ли её это знание? Нет, не огорчило. Вернее, так. Умственно огорчило. Как принято говорить в политическом обиходе, разочаровало. Disappointed. А эмоционально – нет, не затронуло. Есть один человек на свете, который затрагивает эмоционально – это Богдан. Чёртушка. А остальные… Родители, дети, Гасан – постольку-поскольку. С ними она корректна, в меру сил справедлива, дружелюбна, но и только. На них её не хватает. Думать о том, что они думают и чего они не думают – так она бы не смогла делать и десятой части того, что делает ежедневно и много лет. В сущности, со своими домочадцами она мало знакома и не слишком стремится познакомиться.